Почему у цветаевой возникла обида на тарковского. Всё повторяю первый стих
Марина Цветаева и Арсений Тарковский.
"Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина..."
Последние годы жизни Марины Цветаевой хорошо изучены, но точной даты встречи ее с Арсением Тарковским нет нигде. Известно, что поводом для знакомства послужили стихи - переводы Арсения Тарковского туркменского поэта Кемине.
Известен черновик письма Марины Ивановны к Арсению Тарковскому, записанный в октябрьской тетради Цветаевой за 1940 год.
"Милый тов. Т. (...)
Ваш перевод - прелесть. Что вы можете - сами? Потому что за другого вы можете - все. Найдите (полюбите) - слова у вас будут.
Скоро я вас позову в гости - вечерком - послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому - дайте мне ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало - или не лежало - как это письмо.
Я бы очень просила вас этого моего письмеца никому не показывать, я - человек уединенный, и я пишу - вам - зачем вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл (ышите) мои стихи - скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас - я вас зову по-дружески.
Всякая рукопись - беззащитна. Я вся - рукопись.
М (арина) Ц(ветаева)"
Когда Арсений Тарковский приехал в 1925 году в Москву учиться, Марина Цветаева уже три года жила в Чехии. Но ее стихи были хорошо известны людям, интересующимся поэзией. Книжки ее можно было найти у букинистов, прочесть или выменять у друзей. Молодой Арсений Тарковский очень уважал Цветаеву как мастера, мэтра, старшего коллегу. Марина Арсеньевна (дочь поэта) пишет, что ей, родившейся в 1934-м, Арсений Александрович дал имя в честь поэта Цветаевой.
Когда они встретились, Марина Ивановна только что вернулась из Франции.
Арсений Тарковский в то лето 1939 года вместе со своей второй женой Антониной Александровной и ее дочерью Еленой жил в Чечено-Ингушетии, где переводил местных поэтов.
На фото-Тарковский с Марией Тарковской-Вишняковой. С сыном Андреем.
За плечами у него ранняя горькая любовь к Марии Густавовне Фальц, позже - счастливая женитьба на Марии Ивановне Вишняковой, рождение в семье двоих детей - Андрея и Марины, потом уход из семьи к Антонине Александровне Трениной по страстной любви... Он пишет прекрасные собственные стихи, но до выхода первой его книги еще годы, поэтому на жизнь приходится зарабатывать переводами. Тарковский не просто поэт - поэт истинный. Он не мог не почетать стихи Марины Цветаевой, не мог и в жизни пройти мимо нее.
Да, о Цветаевой 40-х годов написано немало. Было трудно, тяжело, невыносимо... - все эти слова уместны. Но для поэта всегда - поверх всех бед и несчастий - все-таки страшнее всего "сердца пустота".
"Незваная, седьмая..."
1940-й год. Встреча с Арсением Тарковским. Они звонили друг другу, встречались, гуляли по любимым местам Цветаевой - Волхонке, Арбату, Трехпрудному... Однажды встретились в очереди в гослитовской кассе. Те, кто видел их вместе, замечали, как менялась Цветаева в обществе Тарковского. Марина Арсеньевна пишет: "Отношение папы к Цветаевой не меняется. Он, уже возмужавший поэт, все тот же почтительный ученик, она для него - старший друг и Мастер. К стихотворению "Сверчок" (1940 год) в папиной тетради есть приписка: "Заповедную" во второй строке - эпитет придуман Мариной Цветаевой, вместо моего, который ей не понравился" (я разыскала папин эпитет - "похоронную")".
Однажды, в присутствии Марины Ивановны, Арсений Тарковский прочел свое стихотворение, обращенное к дорогим ушедшим людям - отцу, брату, любимой женщине Марии Густавовне Фальц (стихи написаны за несколько дней до годовщины ее смерти).
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
"Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!"
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
- Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
Цветаева обычно легко запоминала чужие стихи, с первого же чтения. Но в своем ответном стихотворении она отказывается от балладного стиля Арсения Тарковского, от хорея, и пишет ямбом, что придает стихам особую силу и драматизм. Сидящих за столом Цветаева называет по-своему: у Тарковского - отец, брат, Она и фольклорные "горе да печаль"; у Цветаевой: "Два брата, третий - ты сам с женой, отец и мать". Марина Ивановна не поняла - или не захотела понять, - что на ужин к Тарковскому приходит его умершая возлюбленная. Может быть, зная это, она не написала бы ему эти ответные стихи, которые звучат не только как укор, но и как надежда на поворот к лучшему в их отношениях. Пока же ее на ужин не позвали.
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
"Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и все же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Точное и очень страшное предчувствие своей судьбы.
Вскоре становится ясно, что Арсений Александрович избегает встреч с нею. Весной 1941 года он даже не поздоровался с ней на книжном базаре в Клубе писателей. Он мужчина, он поэт, предпочитающий любить - гораздо больше, чем принимать любовь. В этом отношении их полюса совпадали с Анной Ахматовой. Да и просто - и физически, и эмоционально - он не мог уделять Марине Ивановне больше времени, чем уделял. У него молодая жена и приемная дочь, бывшая жена и двое своих маленьких детей, старенькая мама... Ушедшие любимые люди. Тем не менее ему тоже жаль терять дружбу с Цветаевой:
Все, все связалось, даже воздух самый
Вокруг тебя - до самых звезд твоих -
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг и угловатый стих.
Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость руку! На печаль, на годы,
Но только бы ты не ушла опять.
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
И снова - удивительное горькое предчувствие.
Под стихами дата - "16 марта 1941 года". О том, что существуют стихи, посвященные ему, возможно, последние в жизни Цветаевой, Арсений Тарковский тогда не знал.
Оказалось, что он впервые прочел эти стихи лишь в 1982 году. То есть спустя 42 года после того, как они были написаны.
— Для меня это было как голос из-под земли, — признался Арсений Александрович.
Началась война. Однажды Цветаева и Тарковский случайно встретились на Арбатской площади и попали под бомбежку. Спрятались в бомбоубежище. Марина Ивановна была в панике - раскачиваясь, повторяла одну и ту же фразу: "А он (фашист - Н.С.) все идет и идет...".
Потом - эвакуация. Возможно, судьба Цветаевой сложилась бы иначе, если бы Тарковский уехал в Чистополь в одно время с ней. Но он сначала проводил туда жену и приемную дочь, а сам смог выехать только 16 октября.
О смерти Марины Ивановны узнал еще в Москве.
"Зову - не отзывается, крепко спит Марина,
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина..."
Он поэт, он молод, его раздирают страсти, он многое переживает трагически... И Цветаеву он любит - раннюю, до 1917 года, а после - утверждает - она как поэт кончилась... Взрослея, он уходит от молодости своей и от молодой Цветаевой, от поэтики ее все дальше и дальше. Однажды, как вспоминает писательница Елена Криштоф, он спросил вслух: "Кто бы мне объяснил, почему, чем дальше, тем больше ухожу я от поэзии Цветаевой?.." И сам себе ответил: "Перескажу объяснение одной молодой женщины. Двадцатилетней. Она мне сказала: у тебя на Цветаеву уже сил недостает... Возможно, она права. По крайней мере - в моем случае...". Цветаева для него тоже (как и Анна Ахматова - Н.С.) была Поэт с большой буквы и даже больше. Но все воспоминания о ней, все ее клубящиеся, неспокойные или лучше - лишающие покоя строки, все свои долги перед ней - все это, вместе взятое, он спрятал в дальней комнате и закинул ключ в реку..."
С Ахматовой же было иначе. С годами он все больше и больше ценил ее поэзию, поэтический слух, остроумие, называл ее лучшим поэтом века. Очень любил ее как человека. Более того, Арсений Тарковский перед Анной Андреевной благоговел, благодарил "за царственное существование и царственное же слово", сожалел, что они разминулись во времени и пространстве. Как свидетельствуют многие, с большим трудом пережил ее смерть, думал - не выживет. Да и сам Тарковский писал с возрастом все спокойнее, размереннее, все ближе и ближе к Ахматовой. Равновесие, гармония Ахматовой были ему ближе, чем цветаевский бунт. А, может быть, Анна Ахматова была ему ближе по-христиански, потому что у нее не было глубокого отчаяния...
Иногда он за что-то горько корил Цветаеву, говорил, что любит ее (свидетельство Вениамина Блаженного), часто говорил о ней нежно... Тем не менее стихи Цветаевой читал все реже и реже, а вот прозу - с неизменным интересом. Постоянными спутниками поэта были Пушкин, Баратынский, Тютчев. Любил всегда, но с большими оговорками, Блока и Пастернака. С годами охладел к Мандельштаму. Но, пожалуй, сильнее всего он отошел от Цветаевой. Говорил, что не может переносить ее "нервической разорванности предложений, постоянного крика". Хотя она и оставалась для Арсения Александровича великим поэтом, но уже без былой страстности и любви.
Итак. Арсений Александрович Тарковский. Последний всплеск Марины Цветаевой, последняя попытка спасения от пустоты... Но: разминовение человеческое, разминовение творческое. Многое не состоялось, многому не суждено было сбыться. Впрочем, они дали друг другу больше, чем не дали. Такие человеческие и поэтические отношения не забываются.
И все же эта последняя встреча снова обернулась для Марины Ивановны "невстречей". То есть новой пустотой души.
К лету 1941 года огонь ее души погас окончательно. Никто не сумел (да, в общем-то, и не захотел) поддержать его. Погас огонь любви - перестали писаться стихи. Исчезли стихи - ослабла воля к жизни.
И тогда стихия Смерти увлекла Цветаеву за собой.
По публикациям Натальи Савельевой
http://moloko.ruspole.info/node/61
Личная жизнь его всегда была полна боли, в которой поэт захлебывался сам и заставлял страдать окружающих.
Одной из «жертв» Арсения стала Марина Цветаева.
Цветаева вернулась из эмиграции в СССР летом 1939 года и сразу об этом пожалела. Тем же летом у нее арестовали дочь, а в октябре мужа. Старые связи прерваны, работы нет. Цветаева задыхалась в вакууме одиночества и нищеты.
На этом фоне сравнительно удачливый и одаренный Тарковский стал для Марины Ивановны светом в окошке.
А в 1940 году удача Арсению действительно улыбалась. Его приняли в Союз Писателей по линии секции перевода. Он, наконец, смог жениться на Антонине Бохоновой, получив развод у первой семьи, где оставил двух детей Марину и будущего классика кино Андрея.
С ПЕРВОЙ ЖЕНОЙ
Именно переводы Тарковского привлекли внимание Цветаевой. Прочитав книжку стихов Кемине, она написала Арсению письмо. Приведу выдержки:
«Милый тов. Т.
…Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? потому что за другого Вы можете – все. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу Вам – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл[ышите] мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда – все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись»
Отношение Тарковского к стихам Цветаевой не было огульно восторженным. Ранние он, пожалуй, любил, а о поздних прямолинейно заявлял: «Марина, вы кончились в шестнадцатом году!»
Первая личная встреча произошла в доме переводчицы Нины Бернер Яковлевой.
Та позже вспоминала, присюсюкивая:
«Мне хорошо запомнился тот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда…»
Ну, кака така любовь?
Цветаева была старше на пятнадцать лет, а Тарковский молодожен.
Что было так это общность интересов.
В основном, гуляли по улицам, - оба это дело любили, а Тарковский словно предчувствовал, что скоро останется без ноги (в результате военного ранения) и торопился набегаться впрок. Читали друг другу стихи, нередко Арсений исправлял что-то по совету Марины.
Со стороны Цветаевой, однако, пламень разгорался нешуточный. Марина Ивановна полутонов не терпела.
Скоро, судя по его воспоминаниям, Тарковский начал ее бояться.
«Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница.
Она могла позвонить мне в 4 утра, очень возбужденная:
– Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!
– А почему вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой.
– Нет, нет, это ваш, на нем метка «А. Т.». Я его вам сейчас привезу!
– Но… Марина Ивановна, сейчас 4 часа ночи!
– Ну и что? Я сейчас приеду.
И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А. Т.»
А потом они «обменялись стихами.
Только Тарковский узнал об этом много позже.
Как-то в присутствии Марины он прочел свое:
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
– Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых…»
Ты одного забыл – седьмого.
Невесело вам вшестером,
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу – с твоими,
(Своими)…
Робкая, как вор,
О – ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз! – опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся боль из ран -
Со скатерти – на половицы.
И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и все же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший – с краю.
Прочитав его много позже, после смерти Марины Тарковский признался: «Для меня это был как голос из гроба».
Пока же жизнь готовила им разрыв.
Весной 1941 года в Доме писателей бушевал книжный базар. Туда слетелся весь бомонд, в том числе, и Арсений с женой. Увидев Цветаеву, он резко развернулся и пошел в другую сторону, не желая знакомство признавать.
Цветаева была в бешенстве.
Тарковский сокрушался:
«Прозевал я Марину, прозевал. И я виноват. Не понял ее трагического характера. Трудно было с ней. Ну, полсердца отдал бы ей. А ей подавай все сердце, и печенку, и селезенку! Она требовала всего человека, без остатка…»
Они продолжали сталкиваться в общих компаниях, но встречи носили все более случайный характер.
В ночь с 21 на 22 июня 1941 года Тарковский и еще несколько человек провожали Марину Ивановну из гостей и поэтесса обмолвилась: «Вот мы идем, а, может быть, сейчас уже началась война».
Война началась.
Оказавшись в эвакуации без средств к существованию Марина Цветаева 31 августа 1941 года повесилась.
О ее смерти Арсений узнал только в ноябре.
Чтобы вспоминать ее с болью всю жизнь.
Арсений Тарковский — замечательный русский поэт и отец режиссера Андрея Тарковского в разное время мог иметь роман с Мариной Цветаевой и Анной Ахматовой. Это — не выдумка представителей желтых изданий, а сенсационное открытие писателя, исследователя литературы Ольги Новиковой . Ее повесть «Безумствую любя», в основу которой положен сюжет о любовном треугольнике трех поэтов, наделал немало шума в литературной среде.
«СП»: — Ольга Ильинична, так чем же вы прогневали «ахматовок» и «цветаевок»?
-Они требовали меня уволить, уничтожить, требовали и других кар. Согласна, эта повесть провокационна, но если классика долго лежит без движения, в ней заводится моль. Пусть лучше люди негодуют, но хоть таким образом приходят к тем же Ахматовой и Цветаевой.
«СП»: -А как отнеслись к этому литературоведы и биографы?
— Цветаеведы сказали: такое могло быть, но Марину Ивановну не троньте. Специалисты по Ахматовой: ровно наоборот — не троньте Анну Андреевну.
«СП»: — Зачем вы сделали героинь художественного произведения столь узнаваемыми, назвали собственными именами, населили книгу реальными людьми?
— Я едва ли не всю жизнь живу и работаю среди писателей. Для меня это сочно и значимо, как, например, для Шукшина его чудики или для Солженицына — его лагерники. Считайте, что это некая металитература. То есть повествование о том, как создается литература, из какого сора…
«СП»: — У вас много совершенно точных цитат. Например, ахматовское мнение о женщинах, которые преследует мужчину: «из этого никогда ничего, кроме срама, не получалось». Цветаевское — о предвоенных стихах Ахматовой — «старо, слабо». Это создает ощущение документальности книги.
— В отличие от многих моих критиков я неплохо знаю творчество обеих поэтесс, провела большую исследовательскую работу, всю жизнь читаю их письма, всю мемуарную литературу о них. Поэтому с полным правом использовала эти знания в своей книге — считайте, что книга в значительной степени документальна. К тому же мне близка теория Тынянова, который утверждал, что литература должна описывать неудобные эпизоды.
«СП»: — Вы считаете, что действительно мог быть некий Евгений, мужчина, которого обе любили?
— Очень возможно. Наиболее распространенная версия — поэт Арсений Александрович Тарковский.
Считается, что последней любовью Марины Цветаевой был Арсений Тарковский. Именно ему она посвятила и свое последнее стихотворение. Они познакомились почти сразу же после ее возвращения из эмиграции в 1939 году. Жизни Марины Ивановны в те годы не позавидуешь: «бездомовье, безработица, она „белогвардейка“, „эмигрантка“, все от нее шарахаются», — вспоминала о Цветаевой дочь Тарковского Марина. Она совершенно одинока и «примерно уже год ищет глазами крюк… Год примеряет смерть». И вдруг встреча с Тарковским… Цветаева и Тарковский звонили друг другу, встречались, гуляли по Москве. В его присутствии Цветаева менялась, оживлялась, хорошела. «Скоро я позову вас в гости — вечерком — послушать стихи (мои)… Поэтому — дайте мне ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало… Я бы очень просила Вас письмеца этого моего никому не показывать. Я — человек уединенный. И я пишу — Вам — зачем Вам другие?» Это настоящее письмо Цветаевой Тарковскому.
Тарковский вспоминал: «Она могла позвонить мне в 4 утра, очень возбужденная: «Вы знаете, я нашла у себя ваш платок! На нем метка «А.Т.» Я его вам сейчас привезу» — «Но… сейчас четыре часа ночи!» — «Ну и что? Я сейчас приеду». И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А.Т.»
Бесспорно, Арсений Тарковский был последним всплеском Цветаевой, ее последней попыткой спасения от пустоты. Но… Как он позднее вспоминал: «Я ее любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна…»
А теперь о другой героине. В документальном фильме о похоронах Анны Ахматовой есть кадр: лицо Арсения Тарковского со струящимися по нему слезами. «Когда Анна Андреевна умерла , я просто был уверен, что не переживу ее…» В его кабинете долгие годы висел портрет Ахматовой. Да, Тарковский искренне любил Ахматову. А она его?
Арсений Александрович в молодости был «неправдоподобно красив». И достоверный факт: Ахматова в сумочке носила его «молодую» фотографию. Приезжая в Москву, она с нетерпением ждала встречи с Тарковским. Встречались они и в Ленинграде. И были очень близки — по духу, по восприятию мира.
Получается, такой треугольник возможен: если молодому Тарковскому было близко безрассудство Цветаевой, ее вечный бунт, то повзрослевшему, повидавшему войну и потерявшему на ней ногу Арсению Александровичу стало ближе мудрое умение жить Ахматовой.
«СП»: — Ольга Ильинична, насколько я знаю, еще не все архивы Цветаевой и Ахматовой открыты… Вы допускаете, что именно там скрывается настоящее имя вашего литературного «Евгения»?
— Вполне допускаю. Я уже замечала за собой способность к литературным предсказаниям. Кроме того, я убеждена: чем больше мы знаем о жизни, в том числе личной, писателя или поэта, тем ближе и понятней нам становится его творчество. Тексты остаются незыблемыми, но мы обогащаем их восприятие знанием фактов, под воздействием которых они были написаны.
«СП»: — В книге есть предельно откровенные эпизоды: «Холодок пробрал, когда широкий Аннин браслет скользнул по самому нежному месту. Она так и не сдвинулась со своего трона, только высокий лоб то вжимался в его поджарый живот, то отстранялся…»
— Это же написано не для эпатажа, а чтобы показать, что слияние людей происходит в любой ситуации.
«СП»: — И все-таки предположить такое о великих — нужна немалая смелость…
— Под честное слово мне поведали некоторые деликатные подробности из жизни многих известных людей. И, поверьте, мне говорили более смелые вещи, чем то, о чем я написала…
Справка «СП»:
Новикова Ольга Ильинична окончила филфак МГУ. Несколько лет проработала редактором, зав редакцией в издательстве «Художественная литература». В течение 10 лет была редактором печатавшихся в «Новом мире» произведений А.И. Солженицына. В настоящее время член редколлегии, редактор отела прозы журнала «Новый мир». Член Союза российских писателей.
Муж — Владимир Новиков, критик, литературовед, писатель, проф. МГУ. Дочь Елизавета Новикова — кандидат филологических наук, литературный обозреватель газеты «Коммерсант».
Строки «Всё повторяю первый стих» требуют особого внимания со стороны почитателей Марины Цветаевой, ведь это последнее стихотворение, написанное поэтессой незадолго до трагической смерти. По сути строки являются поэтическим ответом на стихотворение Арсения Тарковского «Стол накрыт на шестерых», которое зацепило Цветаеву. Для понимания последней работы поэтессы анализировать надо не само стихотворение, а то, что сподвигло Марину его написать.
В 1939 году Марина Ивановна возвращается в Россию из Европы, куда уехала за мужем, Сергеем Эфроном после его иммиграции. В СССР Цветаеву окружил вакуум, никто не печатал стихов, не приглашал на творческие вечера, а то и переходил дорогу, издалека увидев поэтессу на улице. Такая атмосфера вдвойне тяжела Марине, так как она не видит своей жизни без двух вещей – любви и поэзии, а писать и любить в вакууме нельзя.
В 1940 году «возвращенка» читает книгу переводов поэта Арсения Тарковского (отец известного режиссёра Андрея Тарковского) и по достоинству оценивает их. Тогда она ещё не знает, что является для Тарковского кумиром, поэт буквально боготворит её стихи. Так как перевод понравился Цветаевой, то она написала Арсению письмо, в котором тепло отозвалась о работе. После этого между Мариной и Тарковским началась заочная дружба, которую после вылилась в нечто больше.
Марина и Арсений
Первая встреча Арсения и Марины Ивановны прошла в доме Нины Яковлевой, бывшей тогда переводчицей. По воспоминаниям хозяйки в глазах у пары при встрече читалась любовь. Они не отрываясь смотрели в глаза друг другу и не могли наговориться. Для любви сложись все отношения и со стороны поэтессы, и со стороны Тарковского. Он боготворит Цветаеву, она иссушилась без любви. Он молод и привлекателен, она является одной из икон русской поэзии, пусть и прошла мимо неё ласка властей.
Самое печальное то, что в 1940 году Цветаева не видит в жизни смысла – нет постоянного угла, стихи не печатают, дочь и муж на Лубянке и злопыхатели пророчат там место и Марине Ивановне. Встреча с Тарковским стала отдушиной для Цветаевой, у неё появилась вера и надежда, что в жизни ещё не всё кончено.
Поэтический ответ Тарковскому
Через некоторое время, снова в доме Нины Яковлевой Тарковский читает Цветаевой своё стихотворение «Стол накрыт на шестерых». Эти строки чем-то обидели поэтессу, и она отвечает на них своими, среди которых есть:
Ты одного забыл - седьмого.
Цветаева видит себя седьмой лишней. Скорее всего, не только стихотворение Арсения стало причиной ответа, возможно, что-то случилось такое, что строки Арсения стали детонатором. Четверостишие:
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я́ на свете!
Цветаева буквально бросает в лицо Арсению, как бы крича – а я?
Марина не долго в стихотворении жалуется на забывчивость хозяина, и сама присаживается седьмой к столу, но её гордость задета, самолюбию нанесён удар. В строках поэтесса олицетворяет себя с жизнью, которая пришла к заколдованному смертью столу и расколдовала его.
Стол расколдован, дом разбужен.
Дом был разбужен ненадолго, скоро отношения с Тарковским перетекли из близких в отдалённые и Цветаева снова потеряла лучик надежды. Сложно сказать до какого уровня развились отношения Марины и Арсения, но факт – это была последняя любовь поэтессы. Далее продолжилась череда неудач, непризнания и депрессии. Конец весны и лето 1941 тяжелы для Цветаевой, в эти дни она пишет в дневнике:
"Никто не видит - не знает, - что я год уже ищу глазами крюк... Я год примеряю смерть..."
Стихи не пишутся, жить негде, денег нет, а над головой висит ужас небытия.
Стихотворение закрывает поэтическую страницу великой русской поэтессы Марины Цветаевой, не получившей при жизни и части заслуженных оваций. Марина Ивановна всю жизнь искала любви, но находила лишь её отблески, она всю жизнь жила стихами, но воздать им должное получилось только далеко после самоубийства поэтессы.
Текст стихотворения
"Я стол накрыл на шестерых…"
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
- «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую…
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьёте.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счёте?
А.Н.Кривомазов, к.ф.-м.н., с.н.с. ИИЕТ РАН
Генеральный директор ООО "ИНТЕРСОЦИОИНФОРМ"
У Тарковского есть известный цикл стихотворений, посвященных великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой.
Первое, что меня поражало в этих прекрасных стихах - чувство колоссальной вины автора перед ушедшим из жизни его другом-кумиром (“Где лучший друг, где божество мое, где ангел гнева и праведности?.. И чем я виноват, чем виноват?”).
В стихотворении Тарковского “Из старой тетради” (1939) 12 строк - в них невольно чувствуешь какой-то подтекст, легенду:
Арсений Тарковский
Все наяву связалось - воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.
Ты - не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость - руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
Та же вина - и та же легенда! - в других двенадцати строках, посвященных Цветаевой:
Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне.
Сильнее всего эти вина и легенда выражены, мне кажется, в его сонете “Как двадцать два года тому назад” (1941-1963):
И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.
Зачем - стрела - я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа держу? Где лучший друг,
Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней. Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою,
И чем я виноват, чем виноват?
Несколько раз при мне ему задавали вопросы относительно этой ощущаемой легенды, каких-то особых отношений между ними: “Не было ли у вас романа?” - на что он неизменно отвечал: нет, ничего не было. Но легенда, ее ощущение - оставалось, и он, мне кажется, сознательно нагнетал эту легенду - он, тридцатитрехлетний, образцово воспитанный, обращается к ней, сорокавосьмилетней, с прямым и твердым “ты”, “Марина”, “научи”... И потом - странно: она покончила с собой, самоубийство - повесилась, а он в стихах постоянно говорит о гибельных водах, ищет ее на дне (“задыхаясь, идешь ко дну”)... Какая-то загадка....
Один или два раза такой же вопрос (о возможной близости) задал и я, и получил тот же ответ.
Но один раз, по воле случая, я оказался в центре настоящего незабываемого тайфуна, которому, если уж им присваивают женские имена, надо дать имя - Марина.
Вот что произошло.
Вручая Тарковскому снимки, сделанные 26 сентября 1982 г., был им особенно тепло обласкан (честно сказать, больше мы никогда в таком количестве раз не целовались). Он был в каком-то особом эмоциональном настроении.
У меня ощущение, что в тот день (судя по надписям на фотографиях, это произошло 12 октября 1982 г.) я случайно попал к ним в ключевой, поворотный момент его духовной и личной жизни: я никогда больше не видел его в таком радостном и просветленном состоянии.
Оказалось, я узнал об этом в тот же вечер, за несколько минут до меня у него был Павел Нерлер, который принес ему другой, абсолютно бесценный дар: публикацию в “Огоньке” последнего стихотворения Марины Цветаевой (“Все повторяю первый стих...”), написанного по памяти в ответ на его стихотворение “Стол накрыт на шестерых - // розы да хрусталь, // А среди гостей моих - горе и печаль...” - и для него это неведомое ранее стихотворение явилось ПОТРЯСАЮЩИМ ДУХОВНЫМ ВЗРЫВОМ ОТТУДА, РЕЛИГИОЗНЫМ ПОДАРКОМ ТОЛЬКО НА ЕМУ ПОНЯТНОМ ПОДТЕКСТЕ И ЯЗЫКЕ, КАКИМ-ТО СУПЕРВАЖНЫМ ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ И ПРОЩЕНИЕМ.
Это самое последнее в ее жизни цветаевское стихотворение было многократно прочитано-произнесено в тот вечер и мне хочется, чтобы читатель тоже получил возможность прочесть его в данную минуту.
Но сначала давайте вспомним исходное стихотворение тридцатитрехлетнего Тарковского (1940):
Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной -
Посиди со мной...
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
И вот как взволнованно и сильно ответила Марина Цветаева, припоминая его стихи:
Марина Цветаева
"Я стол накрыл на шестерых..."
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
- «Я стол накрыл на шестерых...»
Ты одного забыл - седьмого.
Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...
Невесело твоим гостям
Бездействует графин хрустальный.
Печально им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.
Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
- Как мог ты ошибиться в счете?
Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!
Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,
(Своими)... Робкая как вор,
О - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незванная, седьмая.
Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.
И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.
Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.
Он был в состоянии сильнейшего радостного потрясения, которое можно назвать счастьем или эйфорией: одновременно рад, горд, добр, мудр, высок и умен, и удивительно расслаблен, мягок, как желе, постоянно улыбался и доверчиво касался, словно опасаясь, что это не сон, Татьяны Алексеевны и меня, мило шутил, радовался жизни, готов был трепетно отозваться на любой вопрос, одарить развернутым ответом. И в каждом слове, как у ребенка - бездна чувств...
Возможно, его нужно было снимать в этот момент, но я был без сумок с фототехникой (откуда я мог знать, что это будет узловой вечер в его жизни), дав своему позвоночнику редкую передышку.
