Сергей довлатов заповедник краткое содержание. Как раскрывается тема абсурдности мира в повести Довлатова «Заповедник»? Материалы к сообщению
Сергей Довлатов
Заповедник
Моей жене, которая была права
Сергей Довлатов
Заповедник
В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:
Там налево есть одно местечко…
Мой сосед заинтересованно приподнялся:
В смысле - уборная?
Всю дорогу он изводил меня: «Отбеливающее средство из шести букв?.. Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?..»
Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.
Вокзал… Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы…
Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.
Через официанта, - вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее болтался штопор.
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
Что вам угодно?
Мне угодно, - говорю, - чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
С колбасой, наверное…
Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…» А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.
Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
Бутерброды кончились, - проговорил он с фальшивым трагизмом.
Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:
Взгляните на меня с любовью!
Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.
Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.
Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.
Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.
Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
Давайте познакомимся.
Аврора, - сказала она, протягивая липкую руку.
А я, - говорю, - танкер Дербент.
Девушка не обиделась.
Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы красный!
Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я - конституционный демократ.
Нет, правда, вам худо?
Пью много… Хотите пива?
Зачем вы пьете? - спросила она.
Что я мог ответить?
Это секрет, - говорю, - маленькая тайна…
Решили поработать в заповеднике?
Вот именно.
Я сразу поняла.
Разве я похож на филолога?
Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?
Хорошо, - говорю, - с плохой стороны…
Как это?
Не придавайте значения.
Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую… Воспоминания Керн… И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.
Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.
С вами невозможно разговаривать…
Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.
Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.
Летом, - сказала она, - в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.
И это на двести рублей больше, чем он стоит.
А вы еще и злой!
Будешь злым, - говорю.
Шофер просигналил дважды.
Едем, - сказала Аврора.
В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.
Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый - гений?!.
Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева…
Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.
В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги, и нас повезли в «Геру» - самый фешенебельный местный ресторан.
Я колебался - добавлять или не добавлять? Добавишь - завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось…
Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы.
Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой…
Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, - фальшива. Это - лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок… С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем…
Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?
Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде… Я все могу простить. И бедность меня не пугает… Все, кроме предательства!
Что ты имеешь в виду?
Твое вечное пьянство. Твое… даже не хочу говорить… Нельзя быть художником за счет другого человека… Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам - холодный, жестокий, изворотливый человек…
Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.
Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!
Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение…
Это слова. Бесконечные красивые слова… Надоело… У меня есть ребенок, за которого я отвечаю…
У меня тоже есть ребенок.
Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя - чужие…
(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса…)
Умышленно, - говорю, - я зла не делал…
Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:
Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.
Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то:
Вы не знаете, при чем тут Магеллан?
Продавец задумчиво ответил:
Может, умер… Или героя дали…
Наклеил марку, запечатал, опустил…
В шесть мы подъехали к зданию туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.
Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к неодушевленным предметам раздражает меня… (Я мысленно раскрыл записную книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя…
Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской крови…
Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма…
Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически - низость…
Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база - на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами… Изредка - горячая вода…
Заходим в экскурсионное бюро. Сидит такая дама, мечта отставника. Аврора сунула ей путевой лист. Расписалась, получила обеденные талоны для группы. Что-то шепнула этой пышной блондинке, которая сразу же взглянула на меня. Взгляд содержал неуступчивый беглый интерес, деловую озабоченность и легкую тревогу. Она даже как-то выпрямилась. Резче зашуршали бумаги.
Сергей Довлатов
Заповедник
Моей жене, которая была права
Сергей Довлатов
Заповедник
В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:
Там налево есть одно местечко…
Мой сосед заинтересованно приподнялся:
В смысле - уборная?
Всю дорогу он изводил меня: «Отбеливающее средство из шести букв?.. Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?..»
Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.
Вокзал… Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы…
Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.
Через официанта, - вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее болтался штопор.
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
Что вам угодно?
Мне угодно, - говорю, - чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
С колбасой, наверное…
Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…» А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.
Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
Бутерброды кончились, - проговорил он с фальшивым трагизмом.
Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:
Взгляните на меня с любовью!
Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.
Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.
Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.
Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.
Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
Давайте познакомимся.
Аврора, - сказала она, протягивая липкую руку.
А я, - говорю, - танкер Дербент.
Девушка не обиделась.
Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы красный!
Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я - конституционный демократ.
Нет, правда, вам худо?
Пью много… Хотите пива?
Зачем вы пьете? - спросила она.
Что я мог ответить?
Это секрет, - говорю, - маленькая тайна…
Решили поработать в заповеднике?
Вот именно.
Я сразу поняла.
Разве я похож на филолога?
Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?
Хорошо, - говорю, - с плохой стороны…
Как это?
Не придавайте значения.
Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую… Воспоминания Керн… И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.
Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.
С вами невозможно разговаривать…
Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.
Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.
Летом, - сказала она, - в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.
И это на двести рублей больше, чем он стоит.
А вы еще и злой!
Будешь злым, - говорю.
Шофер просигналил дважды.
Едем, - сказала Аврора.
В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.
Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый - гений?!.
Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева…
Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.
Моей жене, которая была права
Публикуется с любезного разрешения Елены и Екатерины Довлатовых
© С. Довлатов (наследники), 2001, 2012
© А. Арьев, послесловие, 2001
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013
Издательство АЗБУКА®
В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:
– Там налево есть одно местечко…
Мой сосед заинтересованно приподнялся:
– В смысле – уборная?
Всю дорогу он изводил меня: «Отбеливающее средство из шести букв?.. Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?..»
Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.
Вокзал… Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы…
Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.
– Через официанта, – вяло произнесла буфетчица. На пологой груди ее болтался штопор.
Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
– Что вам угодно?
– Мне угодно, – говорю, – чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
– Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
– С колбасой, наверное…
Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…» А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.
Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
– Бутерброды кончились, – проговорил он с фальшивым трагизмом.
Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:
– Взгляните на меня с любовью!
Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.
Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.
Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.
Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.
Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
– Давайте познакомимся.
– Аврора, – сказала она, протягивая липкую руку.
– А я, – говорю, – танкер Дербент.
Девушка не обиделась.
– Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы красный!
– Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я – конституционный демократ.
– Нет, правда, вам худо?
– Пью много… Хотите пива?
– Зачем вы пьете? – спросила она.
Что я мог ответить?
– Это секрет, – говорю, – маленькая тайна…
– Решили поработать в заповеднике?
– Вот именно.
– Я сразу поняла.
– Разве я похож на филолога?
– Вас провожал Митрофанов.
Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?
– Хорошо, – говорю, – с плохой стороны…
– Как это?
– Не придавайте значения.
– Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую… Воспоминания Керн… И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.
– Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.
– С вами невозможно разговаривать…
Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.
Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.
– Летом, – сказала она, – в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.
– И это на двести рублей больше, чем он стоит.
– А вы еще и злой!
– Будешь злым, – говорю.
Шофер просигналил дважды.
– Едем, – сказала Аврора.
В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.
Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый – гений?!.
Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева…
Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.
В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги, и нас повезли в «Геру» – самый фешенебельный местный ресторан.
Я колебался – добавлять или не добавлять? Добавишь – завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось…
Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы.
Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой…
– Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, – фальшива. Это – лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок… С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем…
– Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?
– Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде… Я все могу простить. И бедность меня не пугает… Все, кроме предательства!
– Что ты имеешь в виду?
– Твое вечное пьянство. Твое… даже не хочу говорить… Нельзя быть художником за счет другого человека… Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам – холодный, жестокий, изворотливый человек…
– Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.
– Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!
– Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение…
– Это слова. Бесконечные красивые слова… Надоело… У меня есть ребенок, за которого я отвечаю…
– У меня тоже есть ребенок.
– Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя – чужие…
(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса…)
– Умышленно, – говорю, – я зла не делал…
Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:
Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.
Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то:
– Вы не знаете, при чем тут Магеллан?
Продавец задумчиво ответил:
– Может, умер… Или героя дали…
Наклеил марку, запечатал, опустил…
В шесть мы подъехали к зданию туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.
Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к неодушевленным предметам раздражает меня… (Я мысленно раскрыл записную книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя…
Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской крови…
Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма…
Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически – низость…
Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база – на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами… Изредка – горячая вода…
Заходим в экскурсионное бюро. Сидит такая дама, мечта отставника. Аврора сунула ей путевой лист. Расписалась, получила обеденные талоны для группы. Что-то шепнула этой пышной блондинке, которая сразу же взглянула на меня. Взгляд содержал неуступчивый беглый интерес, деловую озабоченность и легкую тревогу. Она даже как-то выпрямилась. Резче зашуршали бумаги.
– Вы не знакомы? – спросила Аврора.
Я подошел ближе.
– Хочу поработать в заповеднике.
– Люди нужны, – сказала блондинка.
В конце этой реплики заметно ощущалось многоточие. То есть нужны именно хорошие, квалифицированные специалисты. А случайные, мол, люди – не требуются…
– Экспозицию знаете? – спросила блондинка и неожиданно представилась: – Галина Александровна.
– Я был здесь раза три.
– Этого мало.
– Согласен. Вот и приехал снова…
– Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного… Кое-что изменилось с прошлого года…
– В жизни Пушкина? – удивился я.
– Извините, – перебила Аврора, – меня туристы ждут. Желаю удачи…
Она исчезла – юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из комнат музея ее чистый девичий голос:
«…Вдумайтесь, товарищи!.. „Я вас любил так искренне, так нежно…" Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия…»
– Не в жизни Пушкина, – раздраженно сказала блондинка, – а в экспозиции музея. Например, сняли портрет Ганнибала.
– Почему?
– Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли, не соответствуют. Якобы это генерал Закомельский.
– Кто же это на самом деле?
– И на самом деле – Закомельский.
– Почему же он такой черный?
– С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени.
– Значит, правильно, что сняли?
– Да какая разница – Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось… Простите, вы женаты?
Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал, – застенчиво.
– Разведен, – говорю, – а что?
– Наши девушки интересуются.
– Какие девушки?
– Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы…
– Почему же они мной интересуются?
– Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались… Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое… А вы надолго?
– До осени. Если все будет хорошо.
– Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две, хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?
– Тут, – говорю, – надо подумать.
– Хорошая – дороже, – объяснила Галя.
– Ладно, – сказал я, – денег все равно нет…
Она сразу же куда-то позвонила. Долго кого-то уговаривала. Наконец вопрос был решен. Где-то записали мою фамилию.
– Я вас провожу.
Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы. В дальнейшем она будет проявляться еще настойчивее. И даже перерастет в нажим.
Вначале я относил это за счет моей потускневшей индивидуальности. Затем убедился, насколько огромен дефицит мужского пола в этих краях. Кривоногий местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи был окружен назойливыми румяными поклонницами.
– Умираю, пива! – вяло говорил он.
И девушки бежали за пивом…
Галя заперла дверь экскурсионного бюро. Мы направились через лес в сторону поселка.
– Вы любите Пушкина? – неожиданно спросила она.
Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:
– Люблю… «Медного всадника», прозу…
– А стихи?
– Поздние стихи очень люблю.
– А ранние?
– Ранние тоже люблю, – сдался я.
– Тут все живет и дышит Пушкиным, – сказала Галя, – буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
– Борька, хрен моржовый, – дико заорал он, – ты ли это?!
Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться…
– Я знал, что ты приедешь, – не унимался Гурьянов…
Впоследствии мне рассказали такую историю. Была тут в начале сезона пьянка. Чья-то свадьба или день рождения. Присутствовал местный сотрудник госбезопасности. Заговорили обо мне. Кто-то из общих знакомых сказал:
– Он в Таллинне.
Ему возразили:
– Нет, уже год, как в Ленинграде.
– А я слышал, что в Риге у Красильникова…
Следовали новые и новые версии.
Чекист сосредоточенно поедал тушеную утку.
Затем приподнял голову и коротко высказался:
– Есть данные – собирается в Пушкинские Горы…
– Меня ждут, – сказал Гурьянов, как будто я его удерживал.
Он посмотрел на Галю:
– А ты похорошела. Никак зубы вставила?
Карманы его тяжело оттопыривались.
– Вот засранец! – неожиданно произнесла Галина. И через минуту: – Как хорошо, что Пушкин этого не видит.
– Да, – сказал я, – это неплохо.
Первый этаж гостиницы «Дружба» занимали три учреждения. Гастроном, парикмахерская и ресторан «Лукоморье». Надо бы, думаю, Галину пригласить за все ее услуги. Денег я захватил ничтожно мало. Один размашистый жест грозил катастрофой.
Я промолчал.
Мы подошли к барьеру, за которым сидела женщина-администратор. Галя меня представила. Женщина протянула увесистый ключ с номером 231.
– А завтра подыщите комнату, – сказала Галина, – можно в поселке… Можно на Воронине, только это дорого… Можно в одной из ближайших деревень: Савкино, Гайки…
– Спасибо, – говорю, – выручили.
– Ну, я пошла.
Фраза оканчивалась едва уловимым вопросительным знаком: «Ну, я пошла?..»
– Проводить вас?
– Я живу в микрорайоне, – таинственно реагировала девушка.
Затем – отчетливо и внятно, чересчур отчетливо и внятно:
– Провожать не обязательно… И не думайте, что я такая…
Она удалилась, гордо кивнув администратору.
Я поднялся на второй этаж и отпер дверь. Кровать была аккуратно застелена. Репродуктор издавал прерывистые звуки. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались вешалки.
В этой комнате, в этой узенькой лодке, я отплывал к неведомым берегам самостоятельной холостяцкой жизни.
Я принял душ, смывая щекотливый осадок Галиных хлопот, налет автобусной влажной тесноты, коросту многодневного застолья.
Настроение заметно улучшилось. Холодный душ подействовал как резкий окрик.
Я вытерся, натянул гимнастические брюки и закурил.
В коридоре раздавался стук шагов. Где-то звучала музыка. Под окнами шумели грузовики и бесчисленные мопеды.
Я улегся поверх одеяла, раскрыл серый томик Виктора Лихоносова. Решил наконец выяснить, что это за деревенская проза? Обзавестись своего рода путеводителем…
Читая, я незаметно уснул. Проснулся в два ночи. Предутренний летний сумрак заливал комнату. Уже можно было сосчитать листья фикуса на окне.
Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика.
Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности.
Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это засвидетельствовать.
Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки?
Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. Несколько сияющих истин должны были изменить мир к лучшему, а что произошло в действительности?..
У тебя есть десяток читателей. Дай бог, чтобы их стало еще меньше…
Тебе не платят – вот что скверно. Деньги – это свобода, пространство, капризы… Имея деньги, так легко переносить нищету…
Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно. Вот и пиши…
У тебя есть к этому способности – могло и не быть. Пиши, создай шедевр. Вызови душевное потрясение у читателя. У одного-единственного живого человека… Задача на всю жизнь.
А если не получится? Что ж, ты сам говорил, в моральном отношении неудавшаяся попытка еще благороднее. Хотя бы потому, что не вознаграждается …
Пиши, раз уж взялся, тащи этот груз. Чем он весомее, тем легче…
Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми…
Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами.
Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать.
Но что же пишут твои современники? У писателя Волина ты обнаружил:
«…Мне стало предельно ясно…»
И на той же странице:
«…С беспредельной ясностью Ким ощутил…»
Слово перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое. Вернее, содержимого не оказалось. Слова громоздились неосязаемые, как тень от пустой бутылки…
Ах, не о том, не о том зашла речь!.. Как надоели вечные твои уловки!..
Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово. А всякое Дело с заглавной буквы тебе ненавистно. Вокруг него – зона мертвого пространства. Там гибнет все, что мешает делу. Там гибнут надежды, иллюзии, воспоминания. Там царит убогий, непререкаемый, однозначный материализм…
И снова – не то, не то…
Во что ты превратил свою жену? Она была простодушной, кокетливой, любила веселиться. Ты сделал ее ревнивой, подозрительной и нервной. Ее неизменная фраза: «Что ты хочешь этим сказать?» – памятник твоей изворотливости…
Твои безобразия достигали курьезов. Помнишь, как ты вернулся около четырех ночи и стал расшнуровывать ботинки. Жена проснулась и застонала:
– Господи, куда в такую рань?!.
– Действительно, рановато, рановато, – пробормотал ты.
А потом быстро разделся и лег…
Да что тут говорить…
Утро. Шаги, заглушаемые алой ковровой дорожкой. Внезапное прерывистое бормотание репродуктора. Плеск воды за стеной. Грузовики под окнами. Неожиданный отдаленный крик петуха…
В детстве лето было озвучено гудками паровозов. Пригородные дачи… Запах вокзальной гари и нагретого песка… Настольный теннис под ветками… Тугой и звонкий стук мяча… Танцы на веранде (старший брат доверил тебе заводить патефон)… Глеб Романов… Ружена Сикора… «Эта песня за два сольди, за два гроша…», «Я тобою в Бухаресте грезил наяву…».
Выжженный солнцем пляж… Жесткая осока… Длинные трусы и следы резинок на икрах… Набившийся в сандалии песок…
В дверь постучали:
– К телефону!
– Это недоразумение, – говорю.
– Вы – Алиханов?
Меня проводили в комнату сестры-хозяйки. Я взял трубку.
– Вы спали? – поинтересовалась Галина.
Я горячо возразил.
Я давно заметил, что на этот вопрос люди реагируют с излишней горячностью. Задайте человеку вопрос: «Бывают ли у тебя запои?» – и человек спокойно ответит – нет. А может быть, охотно согласится. Зато вопрос «Ты спал?» большинство переживает чуть ли не как оскорбление. Как попытку уличить человека в злодействе…
– Я договорилась насчет комнаты.
– Вот спасибо.
– В деревне Сосново. Пять минут от турбазы. Отдельный вход.
– Это главное.
– Хозяин, правда, выпивает…
– Еще один козырь.
– Запомните фамилию – Сорокин. Михаил Иваныч… Пойдете через турбазу вдоль оврага. С горы уже деревню видно. Четвертый дом… А может, пятый. Да вы найдете. Там свалка рядом…
– Спасибо, милая.
Тон резко изменился:
– Какая я вам милая?! Ох, умираю… Милая… Скажите пожалуйста… Милую нашел…
В дальнейшем я не раз изумлялся этим мгновенным Галиным преображениям. Живое участие, радушие и простота сменялись крикливыми интонациями оскорбленного целомудрия. Нормальная речь – визгливым провинциальным говором…
– И не подумайте чего-нибудь такого!
– Такого – никогда. И еще раз – спасибо…
Я отправился на турбазу. На этот раз здесь было людно. Вокруг стояли разноцветные автомашины. Группами и поодиночке бродили туристы в курортных шапочках. У газетного киоска выстроилась очередь. Из распахнутых окон столовой доносился звон посуды и визг металлических табуреток. Здесь же резвилось несколько упитанных дворняг.
На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнеопасно!». Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно. Я давно заметил: у наших художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению. Это в первую очередь – борода Карла Маркса и лоб Ильича…
Репродуктор был включен на полную мощность:
– Внимание! Говорит радиоузел пушкиногорской туристской базы. Объявляем порядок дня на сегодня…
Я зашел в экскурсионное бюро. Галину осаждали туристы. Она махнула рукой, чтобы я подождал.
Я взял с полки брошюру «Жемчужина Крыма». Достал сигареты.
Экскурсоводы, получив какие-то бумаги, удалялись. За ними к автобусам бежали туристы. Несколько «диких» семейств жаждало присоединиться к группам. Ими занималась высокая худенькая девушка.
Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
– Извините, могу я задать вопрос?
Повесть «Заповедник» Сергея Довлатова справедливо называют одним из самых значимых произведений автора. Эта книга стала первой среди изданных творений Довлатова в России, и она же оказалась самой душевной, самой глубокой из всего, что он написал. Российскому читателю «Заповедник» стал доступен уже после смерти автора, в 1983-м году, тогда как написана книга была несколькими годами раньше.
Поверхностный взгляд современного читателя может увидеть, что сегодня она уже не актуальна - мол, у среднего гражданина стало больше свобод, а жизнь наша все менее абсурдна. Однако на деле это не так - российская действительность практически не меняется под воздействием времени. Те, самые яркие, характерные именно для нее черты, что были подмечены в свое время Довлатовым, незримо присутствуют в нашей жизни и сегодня.
«Заповедник» рассказывает о главном герое, устраивающемся на работу в Пушкинский музей в Михайловском. Музей, являющийся крупнейшим заповедником выдающегося русского таланта, обслуживается людьми, которые остаются глухими к гению поэта. Видя это, главный герой выстраивает аналогию между той действительностью, что окружает его в музее, судьбой самого Пушкина и своей собственной жизнью. В результате рождается сложное переплетение, построенное скорее на эмоциях и ощущениях, чем на реальных фактах. В то же время Довлатов показывает «музейную» действительность во множестве незначительных на первый взгляд проявлений, которые и делают очевидным абсурдность, алогичность нашей жизни.
Подобно большинству произведений Довлатова, «Заповедник» оказывается немного автобиографичным - некогда и сам автор был музейным работником и наблюдал все то, что видит его герой. В то же время многие говорят о том, что в «Заповеднике» прототипом главного героя стал Бродский, который в свое время пытался устроиться библиотекарем в Михайловское. Впрочем, важно не это, а то, что в любом случае Довлатов писал не о вымысле, а о том, что в действительности существовало и, вероятно,
существует до сих пор.
Здесь проявляется одна из самых характерных черт автора – говорить людям правду так, чтобы они заинтересованно выслушивали ее. В «Заповеднике» ему, несомненно, это удается. Довлатов пишет живо и просто, рассказывает интересно, иронизирует там, где другого оружия против отсутствия логики просто не остается. И, видимо, именно за это читатели любят и «Заповедник», и другие произведения автора – за способность говорить о грустном с легкой улыбкой, за умение заражать аудиторию жизнелюбием, за возможность посмотреть на давно привычные нам вещи с позиции оптимизма.
Галина Доброзракова
Галина Александровна Доброзракова (1953) - учитель русского языка и литературы самарской средней школы с углублённым изучением отдельных предметов «Дневной пансион-84».
Пушкинская тема в повести Сергея Довлатова «Заповедник»
П роза Сергея Довлатова относится к эмигрантской литературе “третьей волны”. Видевший смысл своего существования в писательской работе, искавший творческой свободы, Довлатов вынужден был покинуть Советский Союз, но постоянно мечтал вернуться на родину, мечтал “о настоящем читателе, о российской аудитории, об атмосфере родного языка”.
“Главное заключается в том, что эмиграция - величайшее несчастье моей жизни и в то же время - единственный реальный выход, единственная возможность заниматься выбранным делом… От крайних форм депрессии меня предохраняет уверенность в том, что рано или поздно я вернусь домой, либо в качестве живого человека, либо в качестве живого писателя. Без этой уверенности я бы просто сошёл с ума”, - писал Сергей Довлатов в письме к Т.Зибуновой из Нью-Йорка.
Теперь, когда наконец-то произведения писателя вернулись на родину, кажется, что русские читатели знают о нём всё или почти всё - он сам предоставил им такую возможность, будучи одновременно и автором, и персонажем своих книг.
Но, к сожалению, кратковременный интерес со стороны отечественных литературоведов, наблюдавшийся после смерти Сергея Довлатова и публикации его произведений в России в конце 1990-х годов, сменился равнодушием (кроме монографии И.Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба», сколько-нибудь серьёзных работ, посвящённых феномену его творчества, на родине не появлялось).
В учебниках и учебных пособиях, как правило, встречаются однотипные фразы о простоте и лаконичности довлатовской манеры повествования и о том, что “в прозе Довлатова сочетаются юмор и горечь, озорство и сентиментальность, условность анекдота и фотография документа” (так сам писатель характеризует свой стиль в письме к другу И.Ефимову).
И порой забывается, что творчество Сергея Довлатова находится в русле лучших традиций русской литературы XIX–XX веков, которую он хорошо знал (“чтение - тоже моё литературное дело!” - говорил писатель). О том, как свободно он мог цитировать произведения Пушкина, Гончарова, Чехова, Зощенко, Платонова, отмечали в своих воспоминаниях близкие родственники и друзья Сергея Довлатова.
Сегодня хочется представить творчество писателя в контексте традиций русской классики XIX века и “на этом фоне, с соблюдением масштаба… определить место, занимаемое Довлатовым” (Т.Вольская).
Целесообразно проводить уроки по творчеству Сергея Довлатова для учащихся 11-го класса в конце учебного года с целью не только ознакомления выпускников с произведениями этого автора, но и попутного повторения и обобщения материала, усвоенного при изучении творчества А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя. Для знакомства с наследием Сергея Довлатова учащимся предлагается прочитать его повести «Зона» (1982) и «Заповедник» (1983).
Цель урока. Познакомить учащихся с особенностями повести Сергея Довлатова «Заповедник» в контексте традиций творчества А.С. Пушкина.
Перед уроком даются следующие индивидуальные задания.
1. Сообщение о биографии С.Д. Довлатова.
2. Сообщение об истории создания повести «Заповедник».
Дополнительные материалы. Фотография Довлатова в Михайловском (1977) из фотоархива В.Карпова (см.: Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996. С. 193).
Словарь урока
Автобиографическая повесть - литературный жанр, в основе которого лежит описание собственной жизни; повествование в автобиографической повести, как правило, ведётся от первого лица и сосредоточено на психологических переживаниях, мыслях и чувствах автора.
Аллюзия - стилистическая фигура, намёк посредством сходно звучащего слова или упоминания общеизвестного реального факта, исторического события, литературного произведения.
Эпигон - последователь какого-либо научного, политического, художественного направления, механически повторяющий отжившие идеи своих предшественников. (При объяснении значения этого слова из письма Сергея Довлатова необходимо обратить внимание учащихся на звучащую в нём самоиронию.)
Ход урока
Среди русских много последователей Толстого, Достоевского, Булгакова, Зощенко, но эпигон Пушкина-прозаика - один…
(Сергей Довлатов в письме И.Ефимову. 8 ноября 1984 г.)
Краткое вступительное слово учителя
Сергей Довлатов (1941–1990) является значительной фигурой среди русских беллетристов последнего десятилетия XX века. Писатель творчески сложился в Ленинграде 60–70-х годов и реализовался как художник в Нью-Йорке в 80-е годы. Его книги переведены на основные европейские языки, а также на японский.
Сейчас, когда все произведения Сергея Довлатова изданы на родине, появилась возможность рассмотреть их в контексте традиций русской классической литературы XIX века, прежде всего Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Сам Довлатов мечтал, чтобы о нём говорили как о последователе Пушкина-прозаика.
В повести «Заповедник» Сергея Довлатова пушкинская тема звучит особенно отчётливо, поэтому первый урок по творчеству Довлатова и посвящён этой теме.
Сообщение ученика о биографии Сергея Довлатова
Материалы к сообщению
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе. С 1944 года семья Довлатовых жила в Ленинграде, отец был администратором в театре, мать - актрисой. Но родители вскоре развелись, и мать Нора Сергеевна стала работать корректором. Через сестру матери Мару Довлатову, одного из лучших литературных редакторов Ленинграда, семья Довлатовых была тесно связана с литературной средой.
Окончив школу, Сергей проработал некоторое время на заводе, а затем поступил в ЛГУ, где изучал финский язык. Был отчислен из университета (официально - за неуспеваемость) со второго курса. Оказавшись в армии, служил охранником в лагерях Коми. Этот период жизни описан в первом сборнике рассказов «Зона».
После возвращения из армии Сергей Довлатов работал корреспондентом в многотиражной газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфей» и продолжал писать рассказы, обретя самиздатовскую популярность. От упрёков и обвинений в антисоциальном образе жизни его спасла Вера Панова, оформившая Довлатова своим литературным секретарём.
В конце 1960-х годов Довлатов вошёл в ленинградскую литературную группу «Горожане», членами которой были Б.Вахтин, В.Губин, И.Ефимов, В.Марамзин. Объединяло этих авторов приятие городской цивилизации и стремление вернуть литературе изначальное достоинство словесного искусства, праздничного ощущения власти слова.
“Может быть, самое сильное, что нас связывает, - ненависть к пресному языку…” - записано в манифесте «Горожане о себе».
В 1974 году Сергей Довлатов переехал в Таллин, где сотрудничал в газетах «Советская Эстония» и «Вечерний Таллин». Писал рецензии для журналов «Нева» и «Звезда». Произведения Довлатова-прозаика в СССР не издавались.
В 1978 году, в разгар антидиссидентских акций со стороны властей, Довлатов вынужден был покинуть Советский Союз и эмигрировать сначала в Вену, затем в США, где стал одним из основателей русскоязычного еженедельника «Новый американец». С 1980 по 1982 год был его главным редактором; в пик популярности тираж газеты доходил до 11 тысяч экземпляров.
В США проза Сергея Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших газетах и журналах. Он стал вторым после В.Набокова русским писателем, печатавшимся в журнале «Нью-Йоркер».
Буквально через пять дней после его смерти в России была сдана в набор повесть «Заповедник», ставшая первым значительным произведением писателя, изданным на родине.
Основные произведения Сергея Довлатова: «Зона» (1964–1982), «Невидимая книга» (1978), «Соло на ундервуде. Записные книжки» (1980), «Компромисс» (1981), «Заповедник» (1983), «Наши» (1983), «Марш одиноких» (1985), «Ремесло» (1985), «Чемодан» (1986), «Иностранка» (1986).
В основе всех произведений Довлатова - факты и события из биографии писателя.
Сообщение ученика об истории создания повести «Заповедник»
Материалы к сообщению
Повесть «Заповедник» (1983) - первое произведение Сергея Довлатова с единым сюжетом - обладает всеми признаками автобиографической прозы с присущим ей типом повествования от первого лица и установкой на достоверность, которая находит своё подтверждение в том, что в 1976–1977 годах С.Д. Довлатов действительно работал экскурсоводом в музее-заповеднике А.С. Пушкина в Псковской области. Это и послужило импульсом к созданию произведения, в котором Пушкинский заповедник представлен автором как миниатюрная модель России советского периода.
Как известно, в нашей стране со времён существования Советского Союза, когда почитание избранных классиков было политикой, обязанностью, сохранилось несколько музеев А.С. Пушкина: в Москве, в Петербурге, в Болдине, в Михайловском и в Царском Селе.
Ещё в 1961 году появилось стихотворение Д.Самойлова «Дом-музей», в котором поэт с иронией пишет о том, что экскурсоводы озабочены показом вещей, а не стремлением рассказать о творчестве поэта.
Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора - окно прикрывать…
........................................
Здесь он умер. На том канапе
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: “Хочется пе…”
То ли песен? А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!
Смерть поэта - последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом…
Таким образом, Д.Самойлов предвосхищает один из главных мотивов довлатовского произведения - мотив подмены реальных духовных ценностей ненужными поддельными вещами. Но тот же Самойлов в своём дневнике записывает: “…Мы полдня… бродили по Михайловскому, ездили в Тригорское и Петровское. Несколько раз вышибало слезу”.
Родовое Михайловское и Пушкинские Горы в системе заповедников всегда были на особом счету. Почти не изменившийся пейзаж, восстановленный после разрушения в годы Великой Отечественной войны дом, относительная близость к обеим российским столицам сделали Пушкинские Горы местом паломничества.
Об этих местах немало было написано и до появления повести Сергея Довлатова. С начала 70-х годов несколько раз переиздавалась значительным тиражом книга «У Лукоморья. Рассказы хранителя Пушкинского заповедника» С.С. Гейченко. В 1981 году было опубликовано его произведение «Пушкиногорье».
Семён Степанович писал о заповеднике поэтически: “Без вещей Пушкина, без природы пушкинских мест трудно понять до конца его жизнь и творчество… Сегодня вещи Пушкина - в заповедниках и музеях. Здесь они живут особой, таинственной жизнью, и хранители читают скрытые в них письмена… Когда будете в Михайловском, обязательно пойдите как-нибудь вечером на околицу усадьбы, станьте лицом к маленькому озеру и крикните громко: «Александр Сергеевич!» Уверяю вас, он обязательно ответит: «А-у-у! Иду-у!»”.
Ю.М. Нагибин, побывав в 1964 году в родовом имении А.С. Пушкина, тоже оставил восторженную запись: “Как же там [в Пушкинских Горах] хорошо, нежно и доподлинно!.. Опять заросший пруд в окружении высоченных мачтовых сосен… Опять тихие плоские озёра и плавающие на их глади непуганые дикие утки и жемчужно-земные, щемяще родные дали, в которые глядел Пушкин”.
Но через пятнадцать лет (20 июля 1979 год) взгляд его меняется: “Были в Тригорском и во вновь отстроенном Петровском: вотчине Ганнибалов. От последнего осталось двойственное впечатление: само здание достаточно убедительно, но набито, как комиссионный магазин, чем попало: павловские прелестные стулья и современный книжный шкаф, великое множество буфетов, даже в коридорах; подлинных вещей почти нет”.
Эту тему и продолжает Сергей Довлатов в повести «Заповедник». В письмах, написанных другу И.Ефимову из Нью-Йорка в период работы над произведением, Сергей Довлатов отразил все этапы этой работы вплоть до оформления обложки. В одном из писем автор сам объяснил, что в названии использована метафора: “заповедник, Россия, деревня, прощание с родиной”.
Исследовательская работа
Ответы учащихся на вопросы по тексту повести с комментариями учителя.
Опираясь на высказывание Сергея Довлатова (“…Я… склоняюсь к более общей… метафоре - заповедник, Россия, деревня, прощание с родиной”), объяснить смысл названия произведения.
Выясняем, что заглавие повести «Заповедник» имеет следующие значения.
- Пушкинские Горы - родовое имение А.С. Пушкина, место, где работал экскурсоводом автор произведения и его герой Борис Алиханов.
- Миниатюрная модель России.
- Какой предстаёт жизнь в пушкинских местах? Как она отражает российскую действительность того времени?
Пошлость жизни в заповеднике проявляется в ложном восприятии А.Пушкина. И хотя во всём заповедном пространстве царит культ личности поэта, нет его истинного понимания и настоящего знания его творчества.
Так, облик поэта узнаётся только по знаменитым бакенбардам, тросточке и цилиндру. Изображения Пушкина встречаются на каждом шагу, “даже возле таинственной будочки с надписью «Огнеопасно!». Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно”. Эта цитата, где “бакенбарды” выступают как основная черта внешности Пушкина, перекликается с цитатой из эссе А.Терца «Прогулки с Пушкиным», в котором ирония по отношению к Пушкину звучит достаточно отчётливо: “Помимо величия, располагающего к почтительным титулам, за которыми его лицо расплывается в сплошное популярное пятно с бакенбардами, - трудность заключается в том, что ведь он абсолютно доступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашённых, не содержащих, кажется, ничего такого особенного…”
С одной стороны, как отмечает Довлатов, исполнилось пророчество: “Не зарастёт народная тропа!..” С другой стороны - “Где уж ей, бедной, зарасти. Её давно вытоптали эскадроны туристов”. Огромное количество туристов ещё не свидетельствовало о любви к личности и творчеству Пушкина. “Туристы приехали отдыхать… Местком навязал им дешёвые путевки. К поэзии эти люди в общем-то равнодушны… Им важно ощущение - я здесь был”. Экскурсанты отличаются вопиющим невежеством: они задают глупые вопросы о том, почему была дуэль между Пушкиным и Лермонтовым, не могут сообразить, какое отчество было у сыновей Александра Сергеевича, и принимают стихотворение С.Есенина за стихотворение А.С. Пушкина.
Как рассказывает Е.Рейн в своих воспоминаниях «Мне не хватает Довлатова», опубликованных в журнале «Огонёк» в августе 1995 года, похожая сцена действительно имела место: “Мы пошли в Михайловское, его уже ждала группа экскурсантов, как оказалось, учителей Московской области. Довлатов повёл их к домику няни, я пристроился в хвосте.
Перед домиком Арины Родионовны он остановился, экскурсанты окружили его. «Пушкин очень любил свою няню, - начал Довлатов. - Она рассказывала ему сказки и пела песни, а он сочинял для неё стихи. Среди них есть всем известные, вы их, наверное, знаете наизусть». «Что вы имеете в виду?» - спросил кто-то робко. «Ну, вот, например, это… “Ты жива ещё, моя старушка?”» И Сергей с выражением прочитал до конца стихотворение Есенина. Я с ужасом смотрел на него. Совсем незаметно, чуть опустив веко, он подмигнул мне. Экскурсанты безмолвствовали”.
Работники заповедника постоянно повторяют: “Пушкин - наша гордость!.. Это не только великий поэт, но и великий гражданин…” “Любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой”. “Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем”, но сами работники заповедника являлись, как правило, в чём-то людьми ущербными: “бухгалтер, методист, экскурсоводы” - одинокие девушки, мечтающие только о том, как бы выйти замуж, лентяй Митрофанов - человек эрудированный, но слабовольный, псевдолитератор Потоцкий - бездарь и пьяница.
Вторая сторона жизни в заповеднике - кругом царят ложь и обман: “Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский? Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала!”; “…Аллея Керн - это выдумка Гейченко. То есть аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чём. Может, она близко к этой аллее не подходила”.
Итак, в заповеднике царят пошлость и обман. Заповедник - олицетворение Советского Союза, значит, во всей стране - пошлость и обман.
- Проследите, как развивается в повести мотив подмены подлинных ценностей фальшивыми.
Мотив подмены реальных духовных ценностей ненужными вещами развивается постепенно и проходит через всё произведение: сначала он проявляется во внутреннем авторском монологе (“…страсть к неодушевлённым предметам раздражает меня”), затем даётся “иллюстрация” к рассуждениям автора (встреча с тирольцем-филокартистом, который сверяет изображённые на открытке “псковские дали” с реальными “далями”), и, наконец, следует разоблачение обмана.
“- Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея - подлинные?
Разве это важно?
Мне кажется - да. Ведь музей - не театр <...>
Что конкретно вас интересует? Что вы хотели увидеть?
Ну, личные вещи… Если таковые имеются…
Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его гибели…
Так, - говорю, - всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи…”
- Как связан период жизни в заповеднике с судьбой автобиографического героя?
Борис Алиханов приезжает в пушкинские места, чтобы подработать и обдумать свою дальнейшую жизнь, которая “расстилалась вокруг необозримым минным полем” (его рассказы, которые он пишет в течение двадцати лет, не печатают, семья разрушена).
Несмотря на автобиографичность описываемых событий, Довлатов сочетает документальность с фикциональностью. Так, известно, что автору, когда он работал в Пушкинских Горах, было 36 лет, но в повести Борису Алиханову - 31 год (в заповеднике он появляется после своего “тридцатилетия, бурно отмечавшегося в ресторане «Днепр»”). Как мы помним, именно 31 год было Пушкину в период знаменитой болдинской осени. Совпадение это неслучайное. Так возникает параллель: Алиханов - Пушкин.
Алиханов выступает как художник, чей талант не признан современниками, но он постоянно твердит себе: “У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжёлом характере…
И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов - сорок человек. И все безумно любят Пушкина… Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете теперь?..”
В повести, как видим, развивается ещё один литературный мотив - мотив отношения к писателю современников и потомков; размышляя о трагической судьбе и одиночестве не признанного при жизни гения, Сергей Довлатов угадывает и свою посмертную судьбу.
В Пушкиногорье Б.Алиханов занимается чтением редких литературоведческих книг о Пушкине, старается осознать особенности его творчества. “Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности”; “Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет её. Его литература сродни молитве, природе…”
В этих строках Сергея Довлатова - пушкинская цитата, написанная рукой поэта на полях статьи Вяземского «О жизни и сочинениях В.А. Озерова», где автор утверждает: “Трагик не есть уголовный судия”. И Пушкин пишет на полях: “Прекрасно!” Но затем критик продолжает в назидательном тоне: “Обязанность его и всякого писателя есть согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистию к пороку”. А Пушкин отзывается: “Ничуть! Поэзия выше нравственности - или, по крайней мере, совсем иное дело… Господи Иисусе! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона?”
На вопрос о том, какова цель поэзии, Пушкин отвечает: “Вот на! Цель поэзии - поэзия”.
Пушкинские цитаты неоднократно звучат в довлатовском тексте. Не мыслящий своего существования без литературного творчества, герой приходит к выводу: “Но твоё дело - слово”, повторяя при этом слова Пушкина, известные в передаче Гоголя: “Слова поэта - суть его дела”.
- Какие аллюзии к пушкинским текстам встречаются в повествовании?
А.Генис в статье «Пушкин» пишет, что довлатовская повесть “вся пронизана пушкинскими аллюзиями, но встречаются они в нарочито неожиданных местах”. Например, реплика кокетничающей с героем экскурсовода Натэллы: “Вы человек опасный” - буквально повторяет слова Доны Анны из «Каменного гостя». “Оттуда же в довлатовскую книгу пришёл его будущий шурин. Сцена знакомства с ним пародирует встречу Дон Гуана с командором: «Над утёсами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо <...> Лепные своды ушей терялись в полумраке <...> Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу <...> Я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь»”.
Литературовед И.Сухих отмечает сходство между Михал Иванычем и Архипом-кузнецом из «Дубровского». “Архип-кузнец безжалостно, «с злобной улыбкой», сжигает в запертом доме приказных-подьячих, но, рискуя жизнью, спасает бегающую по горящей крыше кошку («божия тварь погибает»). В Михале Иваныче это странное сочетание жестокости и доброты повторяется в тех же деталях (запертый дом, кошка), но с переменным знаком. Повесив кошек и похвалив немцев, расстрелявших в войну евреев и цыган («Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган - это как положено…»), он деликатно не хочет разбудить достойного квартиранта в собственном доме”.
Женские имена, по мнению И.Сухих, тоже выбраны Довлатовым неслучайно: Маша (дочь) - имя героини повести «Капитанская дочка»; Таня (жена) - имя героини романа «Евгений Онегин».
Заключительное слово учителя
Размышления о судьбе Пушкина, об особенностях его творчества и значение его для русской литературы волновали Сергея Довлатова в течение всей жизни. В своём выступлении «Блеск и нищета русской литературы» писатель по достоинству оценил роль Пушкина: “…Если считать, что русская литература началась с Пушкина, то это начало было чрезвычайно многообещающим и удачным”. “Чистый эстетизм” Пушкина был одним из главных ориентиров для писателя Сергея Довлатова.
Спонсор публикации статьи: компания «Макслевел», которая через собственную сеть магазинов сантехники в Москве реализует широкий ассортимент товаров, предназначенных для того, чтобы сделать Вшу ванную комнату современной, стильной и комфортной. В салонах «Макслевел», расположенных в разных районах города, а также на сайте компании по адресу: santech.maxlevel.ru всегда в наличии огромный выбор ванн и душевых кабин, смесителей и полотенцесушителей, мебели и аксессуаров для ванных комнат. Менеджеры и консультанты компании всегда готовы оказать помощь в выборе необходимого оборудования и ответить на все вопросы клиентов, а специалисты сервисного центра установят и подключат ванны, душевые кабины, сауны и мини бассейны, осуществят монтаж мебели для ванных комнат и другой сантехники с их последующим гарантийным и постгарантийным обслуживанием.
Литература для учителя
- Генис А. Пушкин // Сергей Довлатов. Последняя книга. СПб., 2001. С. 323–340.
- Довлатов С. Блеск и нищета русской литературы. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 2004. Т. 4. С. 351–366.
- Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. М., 2001.
- Сухих И.Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996.
- Тудоровская Е.А. Путеводитель по «Заповеднику» // Звезда. 1994. № 3. С. 193–199.
