Главная > Творчество и игры > Навеки девятнадцатилетние читать краткое содержание. Навеки девятнадцатилетние

Навеки девятнадцатилетние читать краткое содержание. Навеки девятнадцатилетние

Тем, кто не вернулся с войны.

И среди них – Диме Мансурову,

Володе Худякову – девятнадцати лет.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

ГЛАВА I

Живые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И должно быть, офицер.

Пошел дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастерки, которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей еще на свете не было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев, корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли стекали из темных глазниц, оставляя черноземные следы; по обнажившимся ключицам, по мокрым ребрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где раньше дышали легкие, где сердце билось. И, обмытые дождем, налились живым блеском молодые зубы.

– Накройте плащ-палаткой, – сказал режиссер. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних давно заплывших и заросших окопов.

Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.

Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет назад, сидел он и в эту ночь в размытом окопе, и августовские звезды срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.

ГЛАВА II

В Купянске орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не доносило оттуда.

Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну, слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити рельсов. И вот, положив на ржавую щебенку солдатскую шинель с погонами лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими же вьющимися, темными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жесткими волосами был сметен веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не отрос еще ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.

Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошел к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо еще что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так, либо оно валялось, брошенное во время отступления: бери, сколько унесешь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом, в долгой обороне, а еще острей – в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запекшимися, черными от пыли губами – в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог…

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберегшиеся от войны, какие-то дерганые, быстрые: они из рук рвали и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чье-то хлопчатобумажное БУ – бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, еще керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни – хмуро, другие – с необъяснимой искательной улыбкой.

– Следующий! – раздавалось оттуда.

Подчиняясь неясному любопытству, Третьяков тоже заглянул в окошко, прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков, кулей, среди всего этого могущества топтались по прогибающимся доскам две пары хромовых сапог. Сияли припыленные голенища, туго натянутые на икры, подошвы под сапогами были тонкие, кожаные; такими не грязь месить, по досочкам ходить.

Хваткие руки тылового солдата – золотистый волос на них был припорошен мукой – дернули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки легкого табаку:

– Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами – и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой, – все это даровано ему в последний раз вот так видеть.

Хрустя осыпающейся щебенкой, прошла позади него женщина, остановилась невдалеке:

– Закурить угости, лейтенант!

Сказала с вызовом, а глаза голодные, блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.

– Садись, – сказал он просто. И усмехнулся над собой в душе: как раз хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе еще хлеба, чтобы до фронта хватило. Правильный закон на фронте: едят не досыта, а до тех пор, когда – все.

Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край юбки на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все на ней было сборное: солдатская гимнастерка без подворотничка, гражданская юбка, заколотая на боку, ссохшиеся и растресканные, со сплюснутыми, загнутыми вверх носами немецкие сапоги на ногах. Она ела, отворачиваясь, и он видел, как у нее вздрагивает спина и худые лопатки, когда она проглатывает кусок. Он отрезал еще хлеба и сала. Она вопросительно глянула на него. Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные скулы его, с которых третий год не сходил загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка поморщила уголки тонких ее губ. Смуглой рукой с белыми ногтями и темной на сгибах кожей она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.

Вылезшая из-под вагона собака, худая, с выдранной клоками шерстью на ребрах, смотрела на них издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась за камнем, собака с визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий железный грохот прошел по составу, вагоны дрогнули, покатились, покатились по рельсам. Отовсюду через пути бежали к ним милиционеры в синих шинелях, прыгали на подножки, лезли на ходу, переваливаясь через высокий борт в железные платформы – углярки.

– Крючки, – сказала женщина. – Поехали народ чеплять.

И оценивающе оглядела его:

– Из училища?

– Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-омные… Первый раз туда?

Он усмехнулся:

– Последний!

– А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах…

И она стала рассказывать про брата, как он вначале тоже был командир, как из окружения пришел домой, как пошел в партизаны, как погиб. Рассказывала привычно, видно было, что не в первый раз, может быть, и врала: много он слушал таких рассказов.

Остановившийся поблизости паровоз заливал воду; струя толщиной в столб рушилась из железного рукава, все шипело.

– Я тоже была партизанская связная! – прокричала она. Третьяков кивнул. – Теперь только ничего не докажешь!..

Пар из тонкой трубки позади трубы бил, как палкой, по железному листу, ничего вблизи не было слышно.

– Пошли, напьемся? – прокричала она в самое ухо.

– Вон колонка!

Он подхватил вещмешок:

– А потом закурим, да? – наперед уславливалась она, поспевая за ним.

Только у колонки спохватились: шинель оставил! Она вызвалась охотно:

– Я принесу!

Побежала в своих коротких сапогах, перепрыгивая через рельсы. Принесет? Но и бежать за ней было стыдно. Пущенный издали маневровым паровозом, сам собою катился по рельсам товарный вагон, заслонил ее на время.

Она принесла. Вернулась гордая, неся на руке его шинель, пилотку гребешком посадила себе на голову. По очереди они напились из колонки, и смеялись, и брызгали друг в друга водой. Надавив рычаг, он смотрел, как она пьет, зажмуриваясь, отхватывая ртом от ледяной струи. Волосы ее сверкали водяными брызгами, а глаза на солнце оказались светло-рыжие, искристые. И с удивлением увидел он, что лет ей, наверное, столько же, сколько ему. А вначале показалась немолодой и сумрачной: голодная была очень.

Она помыла сапоги под струей: мыла и на него взглядывала. Сапоги заблестели. Ладонью отряхнула брызги с юбки. Через всю станцию она провожала его. Шли рядом, он закинул за плечо вещмешок, она несла его шинель. Словно это сестра его провожала. Или была она его девушкой. Уже прощаться стали, когда оказалось, что им по пути.

Он остановил на шоссе военный грузовик, подсадил ее в кузов. Став сапогом на резиновый скат, она никак не могла перекинуть ногу через высокий борт: мешала узкая юбка. Крикнула ему:

– Отвернись!

И когда застучали наверху каблуки по доскам, он одним махом впрыгнул в кузов.

Уносилась назад дорога, заволакивалась известковой пылью. Третьяков развернул шинель, закинул им за спины. Накрытые ею от ветра с головами, они целовались как сумасшедшие.

– Останься! – говорила она.

Сердце у него колотилось, из груди выскакивало. Машину подбрасывало, они стукались зубами.

– На денек…

И знали, что ничего им кроме не суждено, ничего никогда больше. Потому и не могли оторваться друг от друга. Они обогнали взвод военных девчат. Ряд за рядом появлялся строй, отставая от машины, а сбоку маршировал старшина, беззвучно разевал рот, в который неслась пыль. Все это увиделось и заволоклось известковым облаком.

На въезде в деревню она спрыгнула, вместе с прощальным взмахом руки скрылась навсегда. Донеслось только:

– Шинель не потеряй!

А вскоре и он слез: грузовик сворачивал у развилки. Он сидел на обочине, курил, ждал попутной машины. И жалел уже, что не остался. Даже имени ее не спросил. Но что имя?

Примаршировал по пыли взвод девчат, которых они обогнали, промчавшись.

– Взво-у-уд… – отпуская от себя строй, старшина загарцевал на месте. – Стуй!

Затопали не в лад, стали. Медно-красные от солнца лица, волосы набиты пылью.

– Нали-и… – ву!

Напрягая икры ног, пятясь от строя, старшина звонко вознес голос:

– Равняйсь! Сми-и-ррна!

У девчат от подмышек до карманов гимнастерок – темные круги пота. На той стороне шоссе осенняя рощица порошила на ветру листвой. Кося напряженным выкаченным глазом, старшина прошелся перед строем, как на подковах:

– Р-разойдись…

И смачно произнес, за какой нуждой разойтись. Со смехом, взбрыкивая сапогами, девчата бежали через шоссе, на бегу снимали через головы карабины. Старшина, довольный собой, подошел, козырнул, сел рядом с Третьяковым на обочину, как начальство с начальством. Из-под фуражки по его коричневому виску, по неостывшей щеке тек пот, прокладывая блестящую дорожку.

– Связисток гоню! – И подмигнул веселым глазом, белок его был воспаленный от пыли и солнца. – Должность – вредней не придумаешь.

Свернули по папироске. За шоссе в роще перекликались голоса. Постепенно взвод собирался. В пилотках, в погонах, с карабинами на плечах возвращались девчата из рощицы, кто сорванный цветок нес в руке, кто – пучок осенних листьев. Построились, подровнялись. Старшина скомандовал:

– С места – песню!

Хохот ответил ему. Он только показал издали: такой, мол, у меня народ.

Сидя на обочине, ожидая попутной машины, Третьяков смотрел вслед строю военных девчат, весело топавших по пыли.

ГЛАВА III

Чем ближе к фронту, тем ощутимей повсюду следы огромного побоища. Уже прошли по полям похоронные команды, хороня убитых; уже трофейные команды собрали и свезли, что вновь годилось для боя; окрестные жители стаскивали каждый к себе, что оставила война, прогрохотавшая над ними, и теперь годилось для жизни. Ржавела в полях сгоревшая, разбитая техника, и над всем, над тишиною смерти – колючая ясность и синева осеннего неба, с которого пролились на землю дожди.

А мимо по грейдеру цокотала подковками пехота, позвякивала окованными прикладами о котелки, полы шинелей на ходу хлестали по ногам, тонковатым в обмотках. Солдаты всех ростов и возрастов, снаряженные и нагруженные, шли на смену тем, кто полег здесь. И самые молодые, ничего еще не видавшие, тянули шеи из необмятых воротников шинелей, со щемящим любопытством и робостью живого перед вечной тайной смерти вглядывались в поле недавнего боя. Там, куда они шли в свет заката, по временам словно растворяли паровозную топку: доносило усиливающееся гудение и вздрагивал воздух. И в себе самом, удивляясь и стыдясь, чувствовал Третьяков это беспокойство. Увидел сожженный немецкий танк у самого шоссе, остановился поглядеть. Танк был какой-то новый, громадней тех, что видел он на Северо-Западном фронте. Синяя оплавленная пробоина в броне: снаряд, должно быть, подкалиберный, как сквозь масло прошел. А броня мощная, толще прежней.

Ветер шевелил вдавленные в чернозем сырые клочья нашего серого шинельного сукна. В осколках луж, в танковом следу блестело похолодавшее небо, свежо и ясно сиял закат, покрываемый рябью. Третьяков смотрел и волновался, и мысли всякие, как впервые… Восемь месяцев не был на фронте, отвык, заново надо привыкать.

Последнюю ночь вместе со случайным попутчиком ночевал он на краю большого, сожженного немцами села. Попутчик был уже не молод, рыжеват, лицо мятое, на котором брить почти нечего, кисти рук в крупных веснушках, в белом волосе.

– Старший лейтенант Таранов! – представился он – и четко, словно ожегшись, отдернул ладонь от лакового козырька фуражки. По выправке – строевик. Все на нем было не с чужого плеча: суконная зеленоватая гимнастерка, синие диагоналевые галифе – цвет настольного сукна и чернил. Сапоги перешиты на манер хромовых. А на руке нес он шинель офицерского покроя из темного неворсистого сукна. Даже на руке она сохраняла фигуру: спина подложена, грудь колесом, погоны на плечах, как дощечки, разрез от низу до хлястика. В такой шинели хорошо на параде, на коне, а укрыться ей невозможно: какой стороной на себя ни натягивай, ветер гуляет и звезды видны. Вот с нею на третьем году войны добирался старший лейтенант Таранов из запасного полка на фронт.

– Сами понимаете, как все это время не терпелось участвовать, – сказал он, при этом строго глянул в глаза и с чувством пожал руку.

Таранов сам выбрал дом для ночевки и очень удачно. Хозяйка, лет сорока, украинка, статная, гладко причесанная, черноволосая и смуглая, обрадовалась офицерам: по крайней мере не набьется полная хата войск. И вскоре Таранов, поперек повязавшись полотенцем, помогал ей на кухне организовать ужин, вскрывал консервные банки, и женщина старалась рядом с ним. А за спиной ее, привлеченный запахом еды, ходил мальчонка лет трех, тянулся заглянуть на стол.

– Та лягай спать, горе мое! – прикрикнула хозяйка и, как бы злясь на него, сунула ему со стола кусок американского колбасного фарша. А сама приниженно, испуганно глянула на Таранова.

Сбегав через дорогу к шоферам, Третьяков заправил бензином керосиновую лампу, всыпал в нее горсть соли, чтобы бензин не взорвался, а когда вернулся, за столом сидели уже трое.

– Ты гляди, лейтенант, кого хозяйка от нас скрывала! – поблескивая золотыми коронками из-под бледных, как отсыревших изнутри губ, шумно встретил его Таранов. И подмигивал, указывал глазами.

Рядом с хозяйкой сидела дочь лет семнадцати. Была она тоже крупна, хороша собой, но сидела, как монашенка, опустив черные ресницы. Когда Третьяков садился около, подняла их, глянула на него с любопытством. Глаза синие-синие. Заговорила первая:

– Мы не взорвемось?

– Что вы! – стал успокаивать Третьяков. – Проверено на фронте. Соли всыпал в бензин, ни за что не взорвется.

И споткнулся о ее взгляд. Она снисходительно улыбалась:

– Я ж така трусиха, усего боюсь…

А мать черными глазами стерегла ее и рассказывала, рассказывала, сыпала словами, как из пулемета:

– Тут нимцы увходять, тут я писля операции уся, уся разрезанная лежу. Ой, боже ж мий! Оксаночке четырнадцать рокив и тэ, малэ… Шо мэни робить?

– Тебя Оксаной зовут? – спросил Третьяков тихо.

– Оксана. А вас?

– Володя.

Она подала под столом свою руку, мягкую, жаркую, влажную. Сердце у него пропустило удар и заколотилось, как сорвавшись.

– Оксаночка! – позвала хозяйка, встав из-за стола. Та вздохнула, улыбнулась лейтенанту, нехотя пошла за матерью.

– Ты не теряйся, лейтенант! – шепнул Таранов. Они двое сидели за столом, ждали. За дверью слышен был приглушенный голос хозяйки: она что-то быстро говорила, ни одного слова не разобрать. – На фронт едем.

Он подмигнул, быстро налил стаканы. Выпили. По очереди прикурили от лампы.

– Может, последний день так, может, завтра убьют, а?

И громко позвал:

– Катерина Васильевна! Катя! Что ж вы нас бросили одних? Нехорошо, нехорошо. Мы ведь обидеться можем. – Голоса за дверью смолкли. Потом хозяйка вышла, одна, сияя улыбкой.

– А где ж Оксаночка? – забеспокоился Таранов.

– Спать полягали. – Хозяйка близко села с ним рядом, полным плечом касалась его плеча. – От если б вы были врачи…

– А что? Какая болезнь? – спрашивал Таранов.

– Та не болезнь. Дороги гоняют строить. От если б вы были врачи, дали б освобождение дивчине.

– А мы и есть врачи! – Таранов усиленно подмигивал ему, глазами указывал на дверь, за которой Оксана.

– То вы шуткуете! – И полной ручкой махала на него. Таранов ручку перехватил, к себе потянул. – У врачей погоны зовсим не такие.

– А какие же они у врачей?

– Манэсеньки, манэсеньки. – И пальцем другой руки рисовала у него на плече, на погоне. – Манэсеньки, манэсеньки…

– А не большесиньки? – У Таранова влажно поблескивали золотые коронки, к нижней беловатой изнутри губе присохла болячка. – Не большесиньки?

Разговор уже шел глазами. Третьяков встал, сказал, что пойдет покурить. В коридоре нащупал в темноте шинель, вещмешок. Закрывая наружную дверь, слышал приглушенный голос Таранова, женский смех.

Спиной опершись об уцелевший стояк забора, он курил во дворе. На душе было погано. Женщина, конечно, заслоняет собою дочь. Может, и при немцах вот так заслоняла, собою отвлекала от нее. А этот обрадовался: «На фронт едем…»

Беззвучно, артиллерийскими зарницами вздрагивало небо в западной стороне. Омытый дождем узкий серп народившегося месяца, до краев налитый синевою, стоял над пожарищем, корявая тень заживо сгоревшего дерева распласталась по двору. Гарью наносило с соседнего участка: там обугленные яблони, когда-то посаженные под окнами, окружали обвалившуюся печную трубу на пепелище.

Слышно было, как через улицу во дворе колготятся шоферы у машин. Третьяков пошел туда. В доме на полу спали вповалку. Он влез по шаткой лестнице на сеновал, на ощупь сгреб охапку сена, пахнущего пылью, лег, укрылся шинелью с головой. Хотелось уже к месту – и скорей бы. Засыпая, слышал внизу голоса шоферов, медленное гудение самолета где-то высоко над крышей.

…А на другой день он встретил старшего лейтенанта Таранова в штабе артиллерийской бригады. Прошагав на восходе солнца километров шесть пешком, Третьяков явился рано, писаря только еще рассаживались за столами. После завтрака им ни за что браться не хотелось до прихода начальства, они с деловым видом открывали и захлопывали ящики.

Полки артиллерийской бригады, подивизионно, побатарейно приданные стрелковым полкам и батальонам, разбросаны были на широком фронте, а штаб стоял в хуторе, в четырех километрах от передовой. Дальние артиллерийские разрывы сотрясали тишину и лень, повисшие под низким потолком хаты. Когда ветер поворачивал оттуда, доносило частую строчку пулеметов, но слышней жужжала на стекле оса. В раскрытой наружу пыльной створке окна ползла она снизу вверх по стеклу, удерживая себя трепыхающимися крылышками, и писарь на подоконнике перегибался, сладострастно и опасливо нацеливался раздавить ее.

Дымком летней кухоньки наносило со двора: там, под вишнями, в деревянном корыте стирала хозяйка. Горой лежали на траве штаны и гимнастерки, вываривался на огне полный чан портянок. Писарь Фетисов, молодой, но уже лысоватый, добровольно вызвавшись помогать, похаживал вокруг корыта, как на коготках. То сук разломит о колено, подкинет в огонь, то помешает в чану, а сам глаз не мог отвести от каменно колыхавшихся в вырезе рубашки грудей, от рук хозяйки, голых по плечи, сновавших в мыльной пене. Из окна ему подавали советы. И только старший писарь Калистратов, готовясь дело делать, прочищал наборный мундштучок, протягивал соломину сквозь него. Вытянул всю как в дегте, коричневую и мокрую от никотина, понюхал брезгливо, покачал головой.

Писарю на окне удалось наконец задавить осу. Довольный, обтер пальцы о побелку стены, достал яблоко из кармана, с треском разгрыз – белый сок вскипел на зубах.

– Так какие тебе, Семиошкин, часы разведчик припер? – спросил Калистратов. А сам прилежно клонил к плечу расчесанную чубатую голову, осторожно, чтоб не оборвать, протягивал новую соломинку через мундштук, начисто прочищал.

Семиошкин поерзал штанами по подоконнику:

– «Доксу»!

– Им везет… разведчикам. – Калистратов на свет поглядел в отверстие прочищенный мундштучок. – Впереди идут, все ихнее. Чего им?..

Третьякова писаря не замечали вовсе. Мало ли таких лейтенантов, обмундированных и снаряженных, проходит через штаб по дороге из училища на фронт. Иной и обмундирования не успевает износить, а уже двинулось в обратный путь извещение, вычеркивая его из списков, снимая со всех видов довольствия, более ненужного ему.

И еще он сам виноват был, что писаря не замечают его, и вину свою знал. Перед завтраком заскочил в штаб начальник разведки бригады – писарей из-за столов как выдернуло. Сами откуда-то явились бумаги на столах, за пишущей машинкой в углу возник писарь в очках, которого до этих пор вовсе не было, словно он под столом сидел. Ползая очками по клавишам, он печатал одним пальцем: тук… тук… – литеры надолго прилипали к ленте.

Чем-то понравился Третьяков начальнику разведки бригады: «Калистратов, скажешь, беру лейтенанта! Здесь останется, у меня, командиром взвода». И вместо того, чтобы обрадоваться, вместо благодарности, Третьяков попросился в батарею. С этого момента писаря дружно перестали его замечать. Собравшись скопом, они разглядывали сейчас часы Семиошкина, лежавшие на столе. Даже писарь в очках, как видно, низший в здешней иерархии, вылез было из-за машинки тоже поглядеть, но ему сказали:

– Печатай, печатай, нечего тут…

Ножичком Калистратов вскрыл заднюю крышку часов, обнаженный, пульсировал маятник на виду у всех.

– Ие-ве-ли-сы… – по складам читал Калистратов нерусские буквы. Проглотил слюну, утвердился, чубом тряхнул. – Евельс! Это что?

– Эти камни еще лучше рубиновых, – похвастался Семиошкин и сладко причмокнул яблоком. – На шестнадцати камнях!

– «Евельс»… Везет разведчикам.

Кто-то хохотнул:

– Оно у них не долго задерживается.

Третьяков вышел во двор ждать связного из полка, чтобы не плутать зря. Хозяйка, сняв чан с плиты, опрокинула его, ком вываренных портянок в мыльном кипятке вывалился в корыто, оттуда в лицо ей ударил пар. А на траве, на ворохе гимнастерок, расставя босые ноги, сидел при ней мальчонка лет двух, прижав кулаками ко рту помидор, высасывал из него сок. Вся рубашонка на животе была в помидорных зернах и в соке. «Наверное, без отца родился», – лениво соображал Третьяков. Он рано встал сегодня, и на утреннем солнце, под отдаленное буханье орудий его клонило в сон. Головки сапог из выворотной кожи, которые он смазал солидолом, были все ржавые от пыли. Подумал было почистить их травою, даже глянул, где сорвать поросистей, но тут издали заметил связного.

С карабином за плечами, поглядывая вверх на провода, сходившиеся к штабу, солдат быстро шел увалистой походкой, тени штакетника и солнечный свет катились через него. Обождав, Третьяков следом за ним вошел в штаб. Успевший вручить донесение связной пил воду у двери. Допил, насухо за собой стряхнул капли, вверх дном перевернул рядом с ведрами жестяную кружку. Тут же, у дверей, присевши на корточки, вытер снятой с головы пилоткой враз вспотевшее лицо, мягкие погоны на его плечах вздулись пузырями.

– Из триста шестнадцатого? – спросил Третьяков.

Связной слюнявил языком край газетки, доброжелательно мигнул снизу. Прикурил, сладостно затянулся, спросил, щурясь от дыма:

– Это вас, товарищ лейтенант, сопровождать?

Сожженные солнцем брови его были белы от насевшей пыли, распаренное лицо – как умытое. Мокрые, потемнели, прилипли отросшие на висках волосы. Затянувшись несколько раз подряд, окутавшись висячим махорочным облаком, связной вдруг спохватился:

– Вот ведь забыл совсем… Как отшибло память… – И, вставши, расстегивал карман гимнастерки. Вытащил оттуда серую от пыли тряпицу, развернул на ладони – в ней была серебряная медаль «За отвагу».

Писаря, сойдясь, читали сопроводительную, разглядывали медаль, как недавно разглядывали часы. Была она старого образца, с красной замаслившейся лентой на маленькой колодке. Серебро почернело, словно закоптилось в огне, а посреди – вмятина и дырка. Пуля косо прошла через мягкий металл, и номер на обороте нельзя было разглядеть.

– Это какой же Сунцов? – спрашивал старший писарь Калистратов, как видно, гордясь своим знанием личного состава. – Который к нам в Гулькевичах с пополнением прибыл?

– А я не знаю, – доброжелательно улыбался связной и сложенной пилоткой вновь утер лицо и шею. Он рад был отдыху, остывал перед тем, как вновь идти по солнцу, и выпитая вода выходила из него потом. – Приказали: снеси в штаб, отдай, мол.

– Так как же его убило?

– А как? На НП, должно. Разведчик.

– Телефонист. Вот сказано: связист.

– Разве связист? Ну, значит, по связи… – еще охотней согласился солдат. – Связь обеспечивал…

Старший писарь отчего-то нахмурился, отобрал у писарей медаль, подколол к ней сопроводительную бумагу. И когда открывал заскрипевшую крышку железного ящика, был торжествен и строг, словно некий обряд совершал. Серебряная медаль звякнула о железное дно, и снова со скрежетом и лязгом опустилась крышка.

Вскоре – вслед за связным – Третьяков шел в полк. Они свернули в проулок. Навстречу во всю ширину его – от плетня до плетня – шли с завтрака офицеры. Солнце светило сбоку, и тени головами дотягивались по пыли до плетня, а ближние и за него перевалили.

Старший по званию, майор, что-то рассказывал уверенно, а шедший с правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре. И с удивлением Третьяков признал в нем старшего лейтенанта Таранова, его золотой клык блеснул из дряблых губ. Но видом, выправкой строевой он весь так пришелся в этой шеренге возвращавшихся с завтрака, словно всегда и был здесь.

Бакланов Григорий

Навеки девятнадцатилетние

Григорий Бакланов

Навеки девятнадцатилетние

Эта книга о тех, кто не вернулся с войны, о любви, о жизни, о юности, о бессмертии. В нашем поколении из каждых ста, ушедших на фронт, с войны вернулось не больше трех.

Параллельно в книге идет фоторассказ. Людей, которые на этих фотографиях, я не встречал на фронте и не знал. Их запечатлели фотокорреспонденты и, может быть, это все, что осталось от них.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Ф. Тютчев

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер.

Накройте плащ-палаткой,-- сказал режиссер. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних давно заплывших и заросших окопов.

В Купянске, орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не доносило оттуда.

Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошел к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо еще что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так, либо оно валялось, брошенное во время наступления, во время отступления: бери, сколько унесешь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом, в долгой обороне, а еще острей -- в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запекшимися, черными от пыли губами-- в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог...

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберегшиеся от войны, какие-то дерганые, быстрые: они из рук рвали, и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чье-то хлопчатобумажное БУ-- бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, еще керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни хмуро, другие-- с необъяснимой искательной улыбкой.

Следующий! -- раздавалось оттуда.

Хваткие руки тылового солдата -- золотистый волос на них был припорошен мукой-- дернули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки легкого табаку:

Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами-и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой,-- все это даровано ему в последний раз вот так видеть.

Хрустя осыпающейся щебенкой, прошла позади него женщина, остановилась невдалеке:

Закурить угости, лейтенант! Сказала с вызовом, а глаза голодные, блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.

Садись,-- сказал он просто. И усмехнулся над собой в душе: как раз хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе еще хлеба, чтобы до фронта хватило. Правильный закон на фронте: едят не досыта, а до тех пор, когда-все.

Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край юбки на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все на ней было сборное: солдатская гимнастерка без подворотничка, гражданская юбка, заколотая на боку, ссохшиеся и растресканные, со сплюснутыми, загнутыми вверх носами немецкие сапоги на ногах. Она ела, отворачиваясь, и он видел, как у нее вздрагивает спина и худые лопатки, когда она проглатывает кусок. Он отрезал еще хлеба и сала. Она вопросительно глянула на него. Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные скулы его, с которых третий год не сходил загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка поморщила уголки тонких ее губ. Смуглой рукой с белыми ногтями и темной на сгибах кожей, она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.

Крючки,-- сказала женщина.-- Поехали народ чеплять.

И оценивающе оглядела его:

Из училища?

Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-ом-ные... Первый раз туда? Он усмехнулся:

Последний!

А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах...

Для сочинения был выбран текст писателя Григория Бакланова. Как всегда, что, на мой взгляд, неправомерно, название произведения, откуда взят экзаменационный текст, не указано. Но в эпоху Интернета проблема решается быстро. Произведение это - «Навеки - девятнадцатилетние». Я перечитал его.
Дня через три текст экзаменационной работы я прочел в Интернете. Нет-нет, это не похищенная информация, о которой до экзамена знать не положено. Просто в Интернете выложили все отрывки из произведений Бакланова, которые были использованы на экзаменах. Не знаю, как тут обстоит дело с авторским правом. Но, когда я спросил одного писателя, давал ли он разрешение на использование его произведения в утилитарных целях, то оказалось, что обо всем этом он узнал только от меня. В этой подборке я встретил и статью Бакланова о литературе, о которой писали уже давно мои ученики. Но я ее запомнил, потому что один из учеников не согласился с тем, что писатель написал о Льве Толстом с восхищением: «Толстой едет на голод вместе с дочерью, ходит по избам, где тиф. Ну ладно сам, но дочь! По-другому совесть не разрешает». «Какая совесть, когда речь идет о жизни дочери!» - возмутился один из моих учеников. Но раз мы говорили обо всем этом на уроке, значит, это был не экзамен, а очередной мониторинг, как их тогда называли, попросту репетиция экзамена, коих было до четырех в течение учебного года.
В книге повесть Бакланова занимает 170 страниц. На экзамене перед учениками были две страницы, то есть 1,7% повести. Возникает вопрос: а можно ли судить о книге, если ты знаешь только самую малую долю ее? Думаю, что, может быть, только в том случае, если выбранный эпизод находится в эпицентре повествования и дает возможность судить о герое книги. Во всяком случае то, о чем должен писать ученик на экзамене, должно предстать перед ним как некое законченное целое.
Теперь обратимся к тексту Бакланова, каким он был предложен на экзамене.
Перед этим не могу не сказать, что начало его совершенно непонятно. Можете проверить на себе:
«Весь в пару подвинулся к перрону поезд. Обындивелые крыши вагонов, натеки льда с крыш, белые слепые окна. И, словно это он нанес с собой ветер, помело с крыш вокзала. В снежном вихре, в пару метались люди от дверей к дверям, бежали вдоль состава.
Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками, а везде все закрыто, ни в один вагон не пускают.
Санитар, стоявший рядом, тоже смотрел. Осторожно выплюнул гвозди в горсть».
Вы что-нибудь поняли? А все очень просто. Раненые открыли окна в своей госпитальной палате, что было очень опасно для их здоровья. Санитар пришел, чтобы забить окна. Рядом с ним стоит главный герой повести Владимир Третьяков. А все остальное они видят через окно.
Теперь о самом главном. Лейтенант, девятнадцатилетний Владимир Третьяков, мучительно думает об одном и том же. Выпишу только самое основное.
«Какая надобность не для кого-то, а для самой жизни в том, чтобы люди, батальонами, полками, ротами погруженные в эшелоны, спешили, мчались, терпя в дороге голод и многие лишения, шли скорым пешим маршем, а потом эти же люди валялись по всему полю, порезанные пулеметами, разметанные взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить?.. И какая надобность жизни в том, чтобы столько искалеченных людей мучились по госпиталям?..
На фронте воюет солдат, и ни на что другое не остается сил. Сворачиваешь папироску и не знаешь, суждено ли тебе докурить; ты так хорошо расположился душой, а он прилетел - и накурился… Но здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы… Двигать историю по ее пути - тут нужны усилия всех, и многое должно сойтись. Но чтобы скатить колесо истории с его колеи, может быть, не так много и надо, может быть, достаточно камешек подложить?»
Поймите выпускника школы, который только что все это прочел и который должен обо всем этом написать, ответив на вопрос, на который и легион политологов, философов, политиков вряд ли может явно и однозначно ответить. Если в смятении девятнадцатилетний лейтенант, который уже многое увидел и пережил на фронте, то что же должен перечувствовать наш ученик, который о таких материях даже и не подозревал… Я знаю об одном выпускнике, которого доконал вот этот самый камешек перед колесом истории.
Но дело не только в этом. В 1979 году, когда Бакланов работал над повестью, он написал: «Я думаю, сейчас время как раз и надо использовать на то, чтобы рассказать правду о войне. Это иллюзия, что ее знают. Только художественная литература, лучшие книги о войне расскажут, как это было».
В тексте, который прочли наши ученики на экзамене, рассказано о важнейшей части этой правды о войне. Здесь сказано о ее трагедии, о муках, страданиях, гибели людей.
Но повесть Бакланова не только об этом. Третьяков задает себе неразрешимые вопросы, но он и отвечает себе на главный вопрос: «Когда уже оно (колесо истории. - Л.А.) и пошло с хрустом по людям, по костям, тут выбора не оставлено, тут только одно: остановить, не дать ему и дальше катиться по жизни людей. Но неужели могло этого не быть? …Сейчас война идет, война с фашистами, и нужно воевать. Это единственное, что ни на кого другого не переложишь. А все равно думать себе не запретишь, хоть и ни к чему это». Но этот абзац в экзаменационный текст не вошел.
А между тем повесть Бакланова о том, как воевал, останавливал этот смертоносный поезд, и о том, как погиб навеки девятнадцатилетний лейтенант Владимир Третьяков.
Ограничусь лишь одной цитатой. «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну. И за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечает он один». И без этой правды тоже нет правды о войне. Но о ней ничего не сказано в экзаменационном задании.
Но это еще не все. Нашему ученику еще нужно сформулировать одну из проблем, поставленных автором в этом тексте. Но тут возникают два вопроса.
Открываю «Энциклопедический словарь юного литературоведа», написанный уважаемыми профессионалами. Читаю: «Понимание литературного произведения становится более ясным, если его содержание предстает как ряд острых жизненных противоречий (проблем), стоящих перед художником и его персонажами и настоятельно требующих своего разрешения в сюжетном действии».
Проблема, проблематика - это категория, связанная с художественным произведением как целым. И вряд ли возможно говорить о проблеме произведения на материале пусть и очень важном, но все же маленькой части всего произведения. Но и это не главное.
Итак, нужно назвать проблему, поставленную автором. Но кто сказал, что эту проблему поставил писатель Бакланов? Далее ученику придется ответить и на такой вопрос: «Напишите, согласны ли Вы с точкой зрения автора приведенного текста». Но кто сказал, что в том, что представлено на экзамене, выражена точка зрения автора? Не надо путать автора и его героя.
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарства,
Вздыхать и думать про себя:
«Когда же черт возьмет тебя!»
Но ведь «так думал молодой повеса», а не Александр Сергеевич Пушкин. Писателю Бакланову его герой близок, он дорог ему, в нем во многом воплощена молодость писателя. Но все-таки весь эпизод, данный на экзамене, - это смятения девятнадцатилетнего героя, а не пятидесятилетнего писателя Бакланова. Думал ли так девятнадцатилетний Бакланов на фронте или в госпитале, думал ли сам обо всем этом, когда писал повесть, я не знаю. Бедные ученики должны это знать и об этом написать. Случайно я натолкнулся в Интернете на переписку одиннадцатиклассников. Нет-нет, не во время экзамена. Там всюду указано время. Это был вечер. Обсуждался только один вопрос - верно ли они сформулировали эту самую проблему.
Проблема понимания войны. Влияние войны на жизнь человека. Человек на войне. И - не раз повторено - бессмысленность войны. Да, да той самой, которую мы называем и Великой, и Отечественной.
Лишь раз точное попадание по формуле: «Могут ли люди предотвратить войну». Но это, конечно, не проблема, поставленная автором. Тут школьник абсолютно не виноват. Ему дан набор отмычек, и ничем другим он пользоваться не может.
Кстати, не нужно нам все время повторять: «равенство всех детей при соблюдении единых требований ЕГЭ». Какое равенство, какие единые требования! В тех же классах одни писали по тексту Юрия Бондарева о роли детства в жизни человека (текст тоже есть в Интернете), а другие решали судьбу мира, войны и человечества. Так мы подошли к самому главному.
В последний раз вернемся к тексту Бакланова. «Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу, - до них здесь так же сидели на траве, - неужели от них ничего не останется?.. Неужели и мысль невысказанная и боль - все исчезает бесследно? Или все же отзовется в чьей-то душе?» (Курсив мой. - Л.А.)
Вот это и есть самое главное.
Я вижу, как отзывается наше трагическое прошлое в Бессмертном полку. Но когда думаю о школе, то понимаю, что здесь все гораздо сложнее.
Сам я всю жизнь помню, как из нашего детского дома в городе Вольске уходили поздней осенью 1941 года старшие на войну.
Хорошо помню и русскую деревню, в которой расположился наш маленький отряд московских четырнадцатилетних грибников. Мы должны были собирать по четыре килограмма грибов, за это нас кормили, а карточки оставались у наших мам. Я увидел деревню без мужчин, не считая парнишек и старых дедов.
И много десятилетий на моем книжном шкафу лежала скрипка, которую оставил до своего возвращения один из маминых друзей, уходя на фронт.
В январе 1953 года вместе с небольшой группой мальчиков мы шли в лыжный поход с направлением на Бородинское поле. Проходя через Петрищево, мы попросили сказать нам, где бы мы могли переночевать. Нам предоставили дом, в котором свою последнюю ночь провела Зоя Космодемьянская.
В классе, в котором учились эти ребята, в первом моем учительском классе, у девяти учеников родители погибли на войне; двое вернулись, но вскоре умерли; четверо были в оккупации, и один из них играл с найденным патроном, он взорвался, и ученик мой остался без одного глаза. На фронте погиб и муж Ольги Петровны, их классного руководителя и учителя математики.
Шло время, и расстояние между войной и современной жизнью увеличивалось. В декабре 1984 года классы, в которых я работал, - два десятых и один одиннадцатый - писали домашнее сочинение на тему «Как война прошла через нашу семью». Только несколько человек сказали, что написать это сочинение они не смогут: все связи с войной у них в семьях порваны.
У меня тогда училась внучка Григория Чухрая. Мы тогда же все по телевизору посмотрели его фильм «Баллада о солдате». Я попросил Чухрая, когда он пришел к нам в школу, посмотреть эти сочинения. Они взволновали его. Особенно одно: «Когда дед приехал домой с фронта после госпиталя буквально на час, то увидел следующее: дети худые, жена усталая, на ногах не стоит. Мой отец рассказывает, что, хотя он был маленький, но запомнил в тот день одно: когда деда посадили за стол и дали ему щи из лебеды, то он ел, хвалил, а у самого текли слезы, когда он смотрел на детей. Он говорил: «Как вкусно…» А сам плакал».
Сочинения Чухрая потрясли. Он передал мне письмо: «Взволновало меня то, что ваши ученики, сами того не осознавая, показали, как глубоко, как органично живет в них память о прошлой войне. Некоторые шедевры из их сочинений взволновали меня до слез. Какие точные, какие емкие детали отобрала народная память! (Например, то, как отец ел суп из лебеды, хвалил, а сам плакал. Такого не придумаешь, хоть проглоти перо!) Задание, которое вы дали своим ученикам, помогло им задуматься, что значит для них - для них лично - история их страны. Многие из них поняли, что она не абстракция, что она восходит к ним от родителей, а от них перейдет к детям».
Переход к детям оказался куда более сложным.
Когда-то одна моя ученица написала мне в сочинении по литературе: «Я вам пишу не как ученица, а как человек». Это единственно верный подход в методике сочинений. Но введение ЕГЭ здесь многое изменило. Экзамен стал для моих учеников и их родителей судьбоносным: попадет, не попадет, удастся ли на бюджет - на платное отделение нет денег. Ученические успехи и достижения стали главными. Ученик заслонил человека. Сегодня это понимают все.
Выступая на XV съезде российских омбудсменов, глава Следственного комитета РФ Александр Бастрыкин рассказал, как он был в школе на родительском собрании: «Вот на последних родительских собраниях ни слова о детях не прозвучало! Все полтора часа учителя говорили только о рейтингах!»
На том же съезде прозвучал и тревожный голос уполномоченного по правам ребенка Анны Кузнецовой: «К сожалению, многие папы и мамы на первое место ставят чисто формальные достижения своих отпрысков, придавая слишком большое значение результатам ЕГЭ, победам на олимпиадах и так далее. Между тем нужно учить ребенка быть счастливым независимо от полученных отметок, количества набранных на экзаменах баллов и занятых на соревнованиях мест». Все так, но на самом деле все сложнее. К тому же об успехах школы судят не по количеству счастья, приходящегося на каждую ребячью душу, а по этим самым чисто формальным достижениям.
Больше всего все эти деформации и смешения действуют именно на школьные сочинения. Баллы стали выше смыслов.
Я ограничусь лишь одним примером. Вот уже десять лет я изучаю то, что предлагает Интернет в подготовке к экзаменам по русскому языку, ЕГЭ по литературе, итоговым сочинениям. Я прочел массу книг на эту же тему. Сейчас мы говорим о войне, и я приведу примеры того, как готовят к сочинениям о ней.
Большая, почти в четыреста страниц книга, изданная большим тиражом. «Полное собрание литературных аргументов. Сочинения на ОГЭ. Сочинения на ЕГЭ. Итоговое выпускное сочинение». Сотни и сотни этих самых аргументов. Берутся достойные, прекрасные произведения. Но посмотрите, как они опошляются, подстригаются под гребенку одних и тех же шаблонов, примитивизируются. Судите сами.
К.М.Симонов «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…».
Я цитирую все. Вот что достаточно для ученического сочинения:
«Имя поэта Константина Михайловича Симонова было хорошо известно уже в годы Великой Отечественной войны. Прошедший всю войну, хорошо знавший ее героев, он просто и искренне писал стихи, дающие надежду, вселяющие веру в победу, исцеляющие боль. Его стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», «Жди меня» и другие призывали солдат к мужеству и стойкости, верности и готовности выполнить свой долг».
Ну и где же здесь стихи Симонова? Их нет, но они и не нужны. И это выпущено одним из ведущих издательств страны. И какой казенный, пустой, бездушный язык!
А я помню, как мы с другом-семиклассником в 1944 году пробились в Коммунистическую аудиторию МГУ, где выступал Симонов. И что это была за встреча! И как волновали его стихи…
Б.Л.Васильев «А зори здесь тихие…».
«В повести Б.Васильева юная девичья чистота сталкивается с бесчеловечными и жестокими силами фашизма. В этом столкновении пять девушек, выступающих против матерых немецких диверсантов, погибают.
Да, враг был задержан, но эта маленькая победа достается ценой пяти юных жизней. Небольшая повесть стала гимном женственности, символом вечного обаяния, душевного богатства и красоты пятерых девчат. Б.Васильев с горечью описывает, как суровая и жестокая действительность войны вступает в борьбу со всем прекрасным, что есть в героинях».
А мы еще удивляемся, откуда язык, стиль, содержание многих и многих экзаменационных сочинений, приносящих нужные баллы…
А.Т.Твардовский «Василий Теркин».
«Описывая картины голода и холода, поэт говорит, что на войне «жить без пищи можно сутки, можно больше», но каждый день нужно быть готовым к смерти. И все тяготы солдаты выносят терпеливо и достойно».
Простите мня, но все это звучит просто кощунственно. Да, здесь есть цитата из поэмы. Сейчас я вам покажу, как она звучит в самой поэме.

Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.

Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, -
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин - мой герой.

А всего иного пуще
Не прожить наверняка -
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей.
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.

Нет этой правды во всех этих самых аргументах про войну. Сейчас я читаю последнюю изданную книгу Даниила Гранина «Чужой дневник». Мне там понравилось одно выражение - «включенность в историю». Так вот все эти аргументы и часто сами сочинения выключаются из истории, не рождая соприкосновения с ней.
И наконец последнее. Как вы знаете, проверяющим написанное выпускниками предоставляется «информация о тексте», материал для сочинения. С этой информацией и сверяются тексты самих учеников. Проверяющие уже знают и какова проблема предложенного текста, и в чем состоит позиция автора. К сожалению, в первый раз за весь период экзаменов я не смог с этим документом ознакомиться. Мне сказали, что проверка шла под строгим оком следящих камер. Хотя, конечно, было очень интересно, как там отвечено на все вопросы. Но для меня это ничего не меняет. Для учеников это все вопросы жизни и судьбы.
В последние годы даже официальные лица стали называть тесты угадайками. Тесты из экзаменов убрали. Но угадывать приходится то, что там написали в ФИПИ для проверяющих. Я уже говорил, что случайно наткнулся в Интернете на переписку выпускников после экзамена. Все по этой теме, только о ней. Вопросы, встревоженные и растерянные: «А так сойдет?», «А вот это можно?», «Эту формулировку примут?» О самом навеки девятнадцатилетнем они забудут сразу же после экзамена. Тем более они и так не знают, из какой книги все взято. Желания прочесть эту книгу уже поэтому не возникнет ни у кого. К тому же каждый из них на этом трагическом тексте, перед тем как приступить к сочинению, выполнял грамматические задания. И для них что занятия по грамматике, что рассказ о мучительных размышлениях юного лейтенанта - все одно: задания, которые должны приносить баллы.
Все это мы уже проходили. Почти 50 лет назад вышел фильм Г.Полонского и С.Ростоцкого «Доживем по понедельника». И там Генка Шестопал сказал о том, что есть сочинения искренние, и есть те, что написаны по принципу «У-2»: первое «у» - угадать, второе «у» - угодить. «Когда чужие мысли, дома подготовленные, и пятерочки, можно сказать, в кармане».
Но вот в чем дело. Любой текст всегда открыт. Критики, литературоведы по-разному анализируют одно и то же произведение. Конституционный суд решает, соответствует ли Конституции то или иное решение. И даже богословы расходятся в толковании библейских текстов. Очевидно, что в трактовке текстов, вынесенных на экзамен, в том числе текстов из русской литературы, у ФИПИ нет монополии на истину. Особенно если учесть, что об этой истине прочтения текста судят и те, кто в школе последний раз работал на заре туманной юности. Между тем я сам знаю множество случаев, когда выпускник пишет умно, тонко, абсолютно верно по сути, но у него снимают баллы за то, что его мыли не входят в перечень санкционированных. В итоге часто именно лучшие теряют свои кровные баллы.
И почему после единственного экзамена для всех по всем регионам и по всем вариантам не сообщают о том, что же хотели увидеть в работах учеников при выполнении этого задания? Это нужно знать самим ученикам, их учителям, родителям, всей нашей общественности.
Я хорошо понимаю, что после всего того, что было, прежде всего нужно было навести порядок. Он наведен достаточно жестко, и иного быть не могло. Теперь главным становится наведение порядка в сфере изготовления экзаменационных материалов. Но без широкого и открытого привлечения учителей эту задачу не решить.

Повесть о лейтенантах «Навеки девятнадцатилетние»

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Д. Самойлов

На написание повести «Навеки девятнадцатилетние» автора подтолкнул случай, который произошел на съемках кинофильма «Пядь земли». Съемочная группа в одном из окопов нашла пряжку со звездой. «Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер».

Произведение было написано в 1979 году. Оно было отмечено Государственной премией СССР в 1982 году.

«Режиссеру Хуциеву больше всего нравится название «Южнее главного удара». Я согласна, хорошее название. Но все же «Навеки девятнадцатилетние» - лучше этого не придумаешь. Оно навеяно строкой из поэмы Павла Антокольского «Сын», посвященной погибшему на войне его сыну: «На веки веков восемнадцатилетний». Эти слова стали символом и памятью о всех молодых участниках Отечественной войны.

Повесть «Навеки девятнадцатилетние» Гриша написал почти через двадцать лет после «Пяди земли». Он уже - не такой молодой человек. Он почти как отец жалеет погибшие молодые жизни. И нам жалко Насруллаева, Паравяна, пехотного ротного, которого «на один бой не хватило». Жалко слепого Ройзмана, мальчика Гошу, ставшего инвалидом… Те, кто остался жив в этой страшной войне, всегда будут их помнить», - пишет жена Григория Бакланова Эльга.

Сам Григорий писал так: «Я думаю, что сейчас время как раз и надо использовать на то, чтобы рассказать правду о войне. Это иллюзия, что у нас ее знают. Только художественная литература, лучшие книги о войне рассказали, какой она была» .

В повести «Навеки девятнадцатилетние» рассказывается о молодых лейтенантах, которые, не смотря на свой юный возраст, несли полную ответственность за свои действия, за действия других солдат. И именно эти молодые командиры взводов шли в атаку, держали оборону, вдохновляя остальных. Молодые герои Бакланова обостренно чувствуют ценность каждого прожитого дня, каждого мгновения. «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один» . Этим «одним» является герой повести Володя Третьяков - молодой офицер, в котором Бакланов воплотил лучшие черты - чувство долга, патриотизм, ответственность, милосердие. Герой повести становится обобщенным образом всего поколения. Вот почему в заголовке стоит множественное число - девятнадцатилетние.

До войны мальчик жил как и все обычные люди. Но незадолго до начала событий Великой Отечественной войны отца его, ни в чем не виновного, арестовали. У ребенка появился отчим, которого мальчик не принял и осуждал мать за измену отцу.

Отчим уходит на войну, следом за ним и сам Третьяков. На войне мальчик начинает взрослеть и понимать цену жизни. Уже в госпитале он начинает ругать себя за мальчишескую дерзость и глупость. Он начинает понимать, что не имел права осуждать мать за ее решение и приносить ей этим самым боль. Автор повести показывает своим читателям, как подростки взрослели в таких суровых условиях.

Автор близок к своему герою. «Здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы?..» И не совсем понятно кто рассуждает, автор или герой повести.

Основной мыслью повести является изображение обобщенности и правды. Автор считал, что он обязан рассказать все, пока жив. Писателю удалось ярко изобразить быт фронтовиков, психологию того времени, позволяя читателю окунуться в те события, в то время и, как бы, оказаться рядом с самими солдатами.

Очень часто в своей повести автор показывает размышления солдат: «Вот они, последние эти необратимые минуты. В темноте завтрак разносили пехоте, и каждый хоть и не говорил об этом, а думал, доскребая котелок: может в последний раз… С этой мыслью и ложку вытертую прятал за обмотку: может, больше и не пригодится» .

Философскими размышлениями автор высказывает свое видение происходившего на фронте, свои мысли. «Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу, - до них здесь так же сидели на траве, - неужели от них ничего не останется? Жил, зарыли, и как будто не было тебя, как будто не жил под солнцем, под этим вечным синим небом, где сейчас властно гудит самолет, взобравшись на недосягаемую высоту. Неужели и мысль невысказанная и боль - все исчезает бесследно? Или все же отзовется в чьей-то душе?»

В госпитале Третьяков встречает свою первую любовь. Его чувство нежное, сильное, чистое. И читая повесть, начинаешь переживать за их счастье. Но война разрушит все.

Третьякову предлагают остаться в городке, где находился госпиталь, но чувство долга снова отправляют юношу на фронт. За день до своего дня рождения юноша получает поздравительное письмо от мамы и сестры, и в этот день солдата ранили. По дороге в госпиталь юноша погибает, прикрывая спины остальных и давая им возможность спастись. Он так и остался навсегда «девятнадцатилетним» героем. «Когда санинструктор, оставив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем пыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром» .

Равным образом захватывают читателя и описания боев, и нередкое обращение автора к природе, существование которой становится альтернативой содеянному людьми кошмару войны. Природа в произведениях Бакланова одно из действующих лиц, она страдает от войны, мучается: корова, оказавшись вблизи передовой, перестает давать молоко.

Герои Бакланова ведут свой отсчет времени, они оценивают его теми мгновениями радости, которые успели пережить в довоенном прошлом, вспоминают когда-то изучаемые в школе столетия и тысячелетия древней истории и потому все ярче воспринимают каждый прожитый, каждый выжитый на фронте день.

Третьяков запоминает все мгновения жизни - случайный поцелуй девушки, зимний свет за окном, ветку дерева под снегом. Война изменяет само ощущение жизни, где рядом и смерть, и счастье бытия, и красота. Гибель героя усиливает неповторимость и трагичность жизни.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

1. Повесть «Навеки девятнадцатилетние» Григория Бакланова

1.1 Биография писателя

1.2 Повесть о лейтенантах «Навеки девятнадцатилетние»

Заключение

В ведение

« Годен для ветра, для грязи, для тьмы.

Годен под пули. Годен для марша.

Годен легендой бродить меж людьми…

Кончена молодость. Но если надо,

Годен любить, умирать, забывать,

В саване сизых дожей истлевая.

Мальчик-солдат, у тебя есть кровать -

Ров трехметровый, тишь полевая. »

Луи Арагон «Вальс девятнадцатилетних»

Война - это всегда очень страшно. Сороковые годы поистине можно назвать роковыми. Сколько жизней погубило это время, сколько разрушило судеб. Сколько детишек остались сиротами, сколько матерей не дождались своих сыновей и дочерей, сколько женщин не увидели больше своих мужей, которые в один день ушли воевать за свои земли и больше не вернулись.

Сотни тысяч молодых мальчишек и девчонок, прямо со школьной скамьи шли в военкоматы и уходили защищать Родину, многие погибали за нее. Страдания, голод, смерть рано сделали подростков взрослыми, воспитав в них смелость, способность к подвигу и самопожертвованию. Выпускники, или еще даже учащиеся школ, такие же как мы ребята, воевали наравне с взрослыми. Во время Великой Отечественной войны таких ребят были десятки тысяч.

Они собирали оставшиеся от боев винтовки, патроны, пулеметы, гранаты, а затем передавали все это партизанам. Многие школьники, на свой риск и страх, вели разведку, спасали раненых, помогали устраивать побеги наших военнопленных из концлагерей, поджигали немецкие склады с продовольствиями, взрывали паровозы.

Таких ребят на войне погибло и пропало без вести очень много. А ведь впереди у них была еще целая жизнь, у них, как и у нас были какие-то цели, планы на будущее, мечты. Но война поменяла жизнь молодого поколения.

Тема войны является главной в произведениях многих писателей, особенно у тех, кто сам прошел через это испытание. Многие из них рассказывают не просто о войне, а о поколении, у которых война забрала годы молодости.

1. Повесть «Навеки девятнадцатилетние» Григория Бакланова

1.1 Биография писателя

Один из таких писателей - Григорий Яковлевич Бакланов, родившийся 11 сентября 1923 года в Воронеже. Настоящая фамилия - Фридман.

Григорий родился в семье служащего, Якова Минаевича Фридмана (умер в 1933), и зубного врача, Иды Григорьевны Кантор (умерла в 1935). В 1941 году, в 17 лет, ушел добровольцем на фронт. Воевал сначала рядовым на Северо-Западном фронте, затем командиром взвода управления артиллерийской батареи на Юго-Западном и 3-м Украинском фронтах. Был ранен, контужен.

Рассказывая о своей военной биографии в интервью на телеканале «Культура» (2008), Бакланов сказал: «Был я рядовым бойцом … и одно время был я самым молодым в полку… В октябре 1943 года, когда мы брали Запорожье, меня тяжело ранило, шесть месяцев в госпиталях, несколько операций, в итоге признан ограниченно-годным, инвалидом третьей группы, но в свой полк, в свой взвод я вернулся. Участвовал в Ясско-Кишиневской операции, это бои на плацдарме за Днестром, где я был контужен, стали в дальнейшем местом действия повести «Пядь земли». Потом - тяжелейшие бои в Венгрии, в районе озера Балатон; в какой-то степени об этом написана моя первая повесть «Южнее главного удара». Участвовал во взятии Будапешта, Вены, войну закончил в Австрии в звании лейтенанта » . Повесть Бакланова «Южнее главного удара» посвящена памяти его родного и двоюродного братьев, Юрия Фридмана и Юрия Зелкинда, погибших на войне.

В 1951 году Бакланов окончил Литературный институт им А.М. Горького. Первые повести о войне, которые принесли Бакланову мировую известность, «Южнее главного удара» (1957) и «Пядь земли» (1959), подверглись резкой официальной критике.

Официальная советская критика обвиняла Бакланова в «окопной правде» - в правдивом изображении войны глазами ее рядовых участников. Впоследствии военная проза Григория выходила с трудом, преодолевая идеологические препоны. Самой трудной была судьба романа «Июль 41 года» (1964), в котором писатель одним из первых поднял вопрос об ответственности Сталина за поражения Красной Армии в начале войны. После первой публикации этот роман не издавался в СССР двенадцать лет.

Среди других книг писателя - романы и повести «Мертвые сраму не имут» (1961), «Карпухин» (1965), «Друзья» (1975), «Навеки девятнадцатилетние» (1979), «Меньший среди братьев» (1981), «Свой человек» (1990), «И тогда приходят мародеры» (1995), «Мой генерал» (1999), книга воспоминаний и рассказов «Жизнь, подаренная дважды» (1999). Книги Бакланова переведены на многие языки и изданы в 30 странах мира.

По книгам и сценариям Бакланова снято восемь художественных фильмов и поставлен ряд театральных спектаклей. К самым известным относятся телефильм «Был месяц май», поставленный режиссером Марленом Хуциевым по рассказу «Почем фунт лиха» и спектакль Театра на Таганке «Пристегните ремни!» (Постановка Юрия Любимова, 1975). Фильм «Был месяц май» награжден призом международного фестиваля телефильмов в Праге (1971).

В 1953 году Григорий женился, а в 1955 году у него родился сын. Позже дочь.

С 1986 по 1993 годы Бакланов работал главным редактором журнала «Знамя». В годы перестройки этот журнал опубликовал многие прежде запрещенные произведения.

Бакланов выступал против вторжения в Афганистан и против чеченской войны. В октябре 1993 года Григорий подписал открытое письмо сорока двух (публичное обращение группы известных литераторов к согражданам, содержащее также требования, обращенные Правительству Российской Федерации и Президенту Б.Н. Ельцину). В 2004 году опубликовал публицистическую повесть «Кумир», развенчивающую образ Солженицына. бакланов повесть война солдат

В сентябре 2008 года, за год до смерти, Бакланов сказал в интервью на телеканале «Культура»: «Из всех человеческих дел, которые мне известны (ни в концлагерях, ни в гетто мне быть не пришлось), война - самое ужасное и бесчеловечное дело…»

Григорий Бакланов умер 23 декабря 2009 года в Москве, похоронен 26 декабря 2009 года на Троекуровском кладбище.

Награжден:

· орденом Красной Звезды,

· орденом Отечественной войны 1-й степени,

· орденом Трудового Красного Знамени,

· орденом «Знак Почета»,

· орденом Дружбы народов,

· орденом «За заслуги перед Отечеством» 3-й степени,

· медалями.

Член Союза писателей СССР (1956), лауреат Государственной премии России (1997). Председатель комиссии по литературному наследию Камила Икрамова (с 1990), сопредседатель фонда «Знамя» (с 1993). Академик Академии российского искусства (с 1995), член Совета по культуре и искусству при Президенте РФ (1996-2001).

1.2 Повесть о лейтенантах «Навеки девятнадцатилетние»

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Д. Самойлов

Произведение было написано в 1979 году. Оно было отмечено Государственной премией СССР в 1982 году.

Повесть «Навеки девятнадцатилетние» Гриша написал почти через двадцать лет после «Пяди земли». Он уже - не такой молодой человек. Он почти как отец ж алеет погибшие молодые жизни. И нам жалко Насруллаева, Паравяна, пехотного ротного, которого «на один бой не хватило». Жалко слепого Ройзмана, мальчика Гошу, ставшего инвалидом… Те, кто остался жив в этой страшной войне, всегда будут их помнить», - пишет жена Григория Бакланова Эльга.

Третьякову предлагают остаться в городке, где находился госпиталь, но чувство долга снова отправляют юношу на фронт. За день до своего дня рождения юноша получает поздравительное письмо от мамы и сестры, и в этот день солдата ранили. По дороге в госпиталь юноша погибает, прикрывая спины остальных и давая им возможность спастись. Он так и остался навсегда «девятнадцатилетним» героем. «Когда санинструктор, оставив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было . Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем пыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром » .

Заключение

Говоря о своей повести, Григорий Бакланов отмечал два обстоятельства: «В тех, кто пишет о войне, живет эта необходимость - рассказать все, пока жив. И только правду» . И второе: «Теперь, на отдалении лет, возникает несколько иной, более обобщенный взгляд на событие» . И у Григория получилось передать всю атмосферу событий до мельчайших деталей.

Это пронзительная повесть о судьбах вчерашних школьников, не вернувшихся с войны, о любви, о жизни, о юности, о бессмертии их подвига, написанная писателем-героем, знавшим фронтовую жизнь изнутри. Навсегда герои повести Бакланова, как и настоящие солдаты, останутся в нашей памяти, и навсегда останутся молодыми.

Ощущение красоты и цены жизни остается после прочтения повести. Она оставляет глубокий след в сердце и дает понимание, что у победы горький привкус, вызывает чувство благодарности к павшим на той беспощадной войне, помогает задуматься о ценности жизни.

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Навсегда герои повести Бакланова, писателя-фронтовика, как и их прототипы, останутся молодыми. Ощущение цены жизни, острое чувство ответственности перед павшими за все, что происходит на земле, - вот такой душевный настрой остается поле прочтения повести.

анализ книги , добавлен 02.03.2002

Жизнь и творчество Константина Воробьева. Основные сюжеты повести "Убиты под Москвой". Особенности описания войны в повести К. Воробьева "Убиты под Москвой". Многоликость смерти на войне в повести. Столкновение трех правд в повести К. Воробьева.

реферат , добавлен 11.05.2010

Произведения о войне как трагедии народа в литературе ХХ века. Краткая биографическая справка из жизни В. Быкова. Сюжет повести "Сотников". Основная цель партизанской войны. Нравственная сила Сотникова. Роль и место повести в творчестве писателя.

реферат , добавлен 09.12.2012

Место повести "Старик и море" в творчестве Эрнеста Хемингуэя. Своеобразие художественного мира писателя. Развитие темы стойкости в повести "Старик и море", ее двуплановость в произведении. Жанровая специфика повести. Образ человека-борца в повести.

дипломная работа , добавлен 14.11.2013

Семантика названия и пространственно-временная организация произведения В. Маканина, повествующего о жизни и смерти солдат в период войны на Кавказе. Основная идея писателя: красота не способна спасти мир, наполненный жестокостью и ужасом военных будней.

анализ книги , добавлен 12.03.2013

Куприн как певец возвышенной любви. Тема повести "Гранатовый браслет". Жизненный и творческий путь писателя. Содержание повести, тема "маленького человека" в работе Куприна. Прощание Веры с умершим Желтковым как психологическая кульминация повести.

презентация , добавлен 30.11.2013

История жизни и творчества русского писателя и режиссера Василия Макаровича Шукшина. Обзор творчества: основные темы и произведения. Место повести "Калина красная" в творчестве писателя. Анализ произведения: тема деревенского человека, герои и характеры.

реферат , добавлен 12.11.2010

Творчество писателя фронтовика Вячеслава Кондратьева, особенности изображения им войны. Этапы жизни В. Кондратьева, его годы на войне и путь к писательству. Анализ повести "Привет с фронта". Идейно-нравственные связи в произведениях Кондратьева.

реферат , добавлен 09.01.2011

История создания сказки-были "Кладовая солнца". Прототипы в повести. Образ автора в повести. Сказочное и реальное в произведении. Разбор его ключевых моментов, художественных образов. Роль природы как живого персонажа. Отношение Пришвина к главным героям.

презентация , добавлен 01.04.2015

Рассмотрение основных положений концепции "естественной личности" в повести А.И. Куприна. Своеобразие реализма художественного стиля писателя, состоявшего в противостоянии реального и идеального миров. Роль романтической составляющей в произведении.