Найдены подлинные мемуары дочери сталина светланы аллилуевой. Светлана АллилуеваДочь Сталина
Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я
тебе рассказываю... Действительно, была ли хоть одна, благополучная
судьба? Вокруг отца как будто очерчен черный круг, -- все, попадающие в
его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни... Но вот уже десять
лет, как и его самого не стало. Возвратились из тюрьмы мои тетки --
Евгения Александровна Аллилуева, вдова дяди Павлуши, и Анна Сергеевна
Аллилуева, вдова Реденса, мамина сестра. Вернулся из казахстанской
людей, кто уцелел, кто остался в живых. Эти возвращения -- великий
исторический поворот для всей страны, -- масштабы этого возвращения
людей к жизни трудно себе вообразить... В значительной степени и моя
собственная жизнь сделалась нормальной только теперь: разве могла бы я
раньше жить так свободно, передвигаться без спроса, встречаться с кем
хочу? Разве могли бы мои дети раньше существовать так свободно и вне
докучливого надзора, как живут они сейчас? Все вздохнули свободнее,
отведена тяжелая, каменная плита, давившая всех. Но, к сожалению,
слишком многое осталось без изменения, -- слишком инертна и традиционна
Россия, вековые привычки ее слишком крепки. Но еще больше, чем дурного,
есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может, и
держится она, и сохраняет свой лик... Всю жизнь мою была рядом со мною
моя няня Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не
грела меня своим ровным постоянным теплом, -- может быть, давно бы я уже
сошла с ума. И смерть няни, или "бабуси", как мои дети и я звали ее,
была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле
глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека. Умерла она в 1956
году, дождавшись возвращения из тюрьмы моих теток, пережив моего отца,
дедушку, бабушку. Она была членом нашей семьи более, чем кто-нибудь
иной. За год до ее смерти справили ее семидесятилетие, -- это был добрый
веселый праздник, обьединивший даже всех моих, вечно враждовавших между
собою, родственнико
в -- ее все любили, она всех любила, каждый желал сказать ей доброе
слово. Бабуся была для меня не только няней еще и потому, что ее
природные качества и таланты, которые судьба не дала ей развить,
простирались далеко за рамки обязанностей няни. Александра Андреевна
была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежала помещице Марии
Александровне Бер. В этот дом попала в услужение и тринадцатилетняя
Саша. Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила нянина тетка
Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которыми до
последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом переулке.
В этих двух семьях и у их родственников в Петербурге жила моя бабуся --
в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец, няней. Долгое время
жила она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа и
режиссера, и нянчила его сына. На фотографиях тех лет -- бабуся
прехорошенькая столичная служанка с высокой прической и стоячим
воротничком, -- ничего деревенского в ней не осталось. Она была очень
смышленная, сообразительная девушка и легко усваивала то, что видела
вокруг себя. Либеральные интеллигентные хозяйки научили ее не только
одеваться и хорошо причесываться. Ее также научили читать книги, ей
открыли мир русской литературы. Она читала книги не так, как читают
образованные люди -- для нее герои были живыми людьми, для нее все о чем
написано, было -- правда. Это не был вымысел -- она ни минуты не
сомневалась, что "Бедные люди" были, как была бабушка Горького... Раз,
как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово, -- в 1930-м году, еще
при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щелку приоткрытой
двери, и ее вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что
"очень хочется на Горького посмотреть". Алексей Максимович спросил ее,
что она читала из его книг и был удивлен, когда она перечислила почти
все... "Ну, а что же вам больше всего понравилось?" -- спросил он. --
"Ваш рассказ, как вы у женщины роды принимали", -- ответила бабуся. Это
была правда, рассказ "Рождение человека" поразил ее больше всего... Горький был очень доволен и пожал ей с чувством руку, -- а она была счастлива на всю жизнь и любила потом рассказывать об этом. Видела она у нас в доме и Демьяна Бедного, но
как-то не восторгалась его стихами, а говорила только, что он был
"большой безобразник"... В доме Евреиновых она жила до революции, после
которой Евреиновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но она
не захотела уезжать. У нее было два сына, -- младший умер в голодные
двадцатые годы в деревне. Несколько лет ей пришлось прожить в своей
деревне, которую она терпеть не могла и ругала с чувством уже привычной
горожанки. Для нее это была "грязь, грязь и грязь", ее теперь ужасали
суеверия, некультурность, невежество, дикость и, хотя она великолепно
знала все виды деревенской работы, ей это все стало неинтересно. Земля
ее не тянула, и потом ей хотелось "выучить сына", а для этого надо было
зарабатывать в городе... Она приехала в Москву, которую презирала всю
жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла его разлюбить. Я помню,
как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году в Ленинград. Она
называла мне все улицы, где жила и где в булочную ходила, и где "с
колясочкой сидела", и где на Неве в садке "живую рыбу брала". Я привезла
ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережных. Мы
разглядывали их с ней вместе и она все умилялась, все вспоминала... "
А Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом, и никогда
не сравняется, как ее ни перестраивай!" -- все повторяла она. В
двадцатые годы, однако, ей пришлось жить в Москве, сначала в семье
Самариных, а потом -- доктора Малкина, откуда ее как-то уж переманила
моя мама, весной 1926 года по причине моего рождения. В нашем доме она
обожала троих людей. Прежде всего -- маму, которую, несмотря на ее
молодость, очень уважала -- маме было 25 лет, а бабусе уже сорок один,
когда она пришла к нам... Потом она обожала Н. И. Бухарина, которого
любили вообще все, -- он жил у нас в Зубалове каждое лето со своей женой
и дочерью. И еще бабуся об
ожала дедушку нашего Сергея Яковлевича. Дух нашего дома, -- тогда,
при маме, -- был ей близок и мил. У бабуси была великолепная
петербургская школа и выучка, -- она была предельно деликатна со всеми в
доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала свое дело, не лезла
в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволяла себе
судачить или критиковать вслух дела и жизнь "господского дома". Она
никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать
какое-нибудь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна, сделала
попытку выжить бабусю, но поплатилась за это сама. Бабусю даже отец
уважал и ценил. Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она
же была первым учителем грамоты -- и моим, и моих детей -- у нее был
чудесный талант всему учить весело, легко, играя. Должно быть, что-то
она усвоила от хороших гувернанток, с которыми ей приходилось раньше
жить бок о бок. Я помню, как она учила меня счету: были слеплены шарики
из глины и покрашены и разные цвета. Мы их раскладывали на кучки,
соединяли, разъединяли, и таким образом она научила меня четырем
действиям арифметики, -- еще до появления в нашем доме учительницы
Наталии Константиновны. Потом она водила меня на занятия дошкольной
музыкальной группы в доме у Ломовых, Должно быть, оттуда она переняла
музыкальную игру: мы садились с ней за стол и она, обладая природным
слухом, выстукивала мне пальцами на столе ритм какой-нибудь знакомой
песенки, а я должна была угадать -- какой. Потом то же делала я, -- а
она угадывала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она это
делала, сколько она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских
прибауток, народных песен, романсов... Все это лилось и сыпалось из нее,
как из рога изобилия, и слушать ее было неслыханное удовольствие... Язык
ее был великолепен... Она так красиво, так чисто, правильно и четко
говорила по-русски, как теперь редко где услышишь... У нее было какое-то
чудное сочетание правильности речи, -- это была все-таки петербургская
речь, а не деревенская, -- и разных веселых
Остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, -- может
быть, сама сочиняла. "Да, -- говорила она, незадолго до смерти, -- было
у Мокея два лакея, а теперь Мокей -- сам лакей"... -- и сама смеялась...
В старом Кремле 20-х, начала 30-х годов, -- когда было много народа и
полно детей, она выходила гулять с моей коляской, дети -- Этери
Орджоникидзе, Ляля Ульянова, Додик Менжинский, -- собирались вокруг нее
и слушали, как она рассказывала сказки. Судьба дала ей повидать многое.
Сначала она жила в Петербурге, и хорошо знала тот круг, к которому
принадлежали ее хозяева. А это были выдающиеся люди искусства --
Евреинов, Трубецкой, Лансере, Мусины-Пушкины, Геринги, Фон-Дервиз...
Однажды я показала ей книгу о художнике Серове -- она обнаружила там
много знакомых ей лиц и фамилий, -- это был круг художественной
интеллигенции тогдашнего Петербурга... Сколько рассказов было у нее в
голове обо всех, кто бывал у них в доме, как одевались, как ходили в
театр слушать Шаляпина, как и что ели, как воспитывали детей, как
заводили романы хозяин и хозяйка, которые отдельно и потихоньку, просили
ее передавать записки... И, хотя, усвоив современную терминологию, она
называла своих прежних хозяек "буржуйками", -- ее рассказы были
беззлобны, наоборот, она с благодарностью вспоминала Зинаиду Николаевну
Евреинову, или старика Самарина. Она знала, что они не только брали у
нее, -- они ей и дали многое увидеть, узнать и понять... Потом судьба
забросила ее в наш дом, в тогдашний еще более или менее демократический
Кремль, -- и здесь она узнала другой круг, тоже "знатный", с другими
порядками. И как чудно рассказывала она позже о тогдашнем Кремле, о
"женах Троцкого", о "женах Бухарина", о Кларе Цеткин, о том, как
приезжал Эрнст Тельман, и отец принимал его в своей квартире в Кремле, о
сестрах Менжинских, о семье Дзержинского, -- да боже мой, она была живая
летопись века, и много интересного унесла она с собой в могилу... После
маминой смерти, когда все в доме переменилось, и мамин дух быстро
уничтожался, а люди, собранные ею в доме были изгнаны, одна лишь бабуся
осталась незыблемым, постоянным, оплотом семьи. Она провела всю жизнь с
детьми, -- и сама была как дитя. Она оставалась во все времена ровной,
доброй, уравновешенной. Она собирала меня утром в школу, кормила
завтраком, кормила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей
комнате и занималась своими делами, пока я готовлю уроки; потом
укладывала меня спать. С ее поцелуем я засыпала -- "ягодка, золотко,
птичка", -- это были ее ласковые слова ко мне; с ее поцелуями я
просыпалась утром -- "вставай, ягодка, вставай птичка", -- и день
начинался в ее веселых, ловких руках. Она совершенно лишена была
религиозного, и вообще всякого ханжества; в молодости она была очень
религиозной, но потом -- отошла от соблюдения обрядов, от "бытовой",
деревенской религиозности, наполовину состоящей из правил и
предрассудков. Бог, наверное, существовал для нее все-таки, хотя она
утверждала, что больше не верует. Но перед смертью ей все же захотелось
исповедаться хотя бы мне, и она рассказала мне тогда все о маме... У нее
была когда-то, до революции, своя семья, потом муж ушел на войну и в
тяжелые голодные годы не захотел вернуться. У нее умер тогда младший
любимый сын ее и она прокляла навсегда мужа, оставившего их одних в
голодной деревне... Позже, узнав, где она теперь служит, муж вспомнил о
ней, и с истинно мужицкой хитростью стал бомбардировать ее письмами,
намекая о желании вернуться, -- у нее уже была тогда своя комната в
Москве, где жил ее старший сын. Но она была тверда, она презирала своего
бывшего мужа. "Ишь, -- говорила она, -- как плохо было, так исчез, и
сколько лет ни слуху, ни духу. А теперь вдруг заскучал! Пускай там без
меня поскучает, -- мне сына надо выучить, и без него обойдусь".* Муж
тщетно взывал к ней в течение многих лет, -- она * Девичья фамилия няни
была Романова, а по мужу она была Бычкова. "Напрасно я царскую фамилию
на скотскую променяла", -- говорила она, не отвечала ему. Тогда он
научил своих двух дочек -- от второй жены -- писать ей и просить денег
Плохо, мол, жи
вем... Дочки писали ей и присылали свои фотографии -- выпученные
глаза, тупые лица. Она смеялась: "Ишь, косоротых каких напек!" Но тем не
менее "косоротых" жалела, и регулярно посылала им денег. Кому только еще
из своей родни не посылала она денег. Когда она умерла, на
сберегательной книжке у нее оказалось 20 рублей старыми деньгами. Она не
копила и не откладывала... Бабуся держалась всегда очень деликатно, но с
чувством собственного достоинства. Отец любил ее за то, что у нее не
было подобострастия и угодничества, -- ей все были равны, -- "хозяин",
"хозяйка"; этого понятия было для нее достаточно, она не вдавалась в
рассуждения -- "великий" это человек или нет, и кто он вообще... Только
в семействе Ждановых назвали бабусю "некультурной старухой", -- я думаю,
что такого неуважительного прозвища она никогда не получала в дворянских
семьях, где служила раньше. Когда во время войны и еще до нее, вся
"обслуга" нашего дома военизировалась, пришлось и бабусю "оформить"
соответствующим образом, в качестве "сотрудницы МГБ" -- таково было
общее правило. Раньше деньги ей платила просто сама мама. Бабуся очень
потешалась когда приходила военная аттестация "сотрудников", и ее
аттестовали как... "младшего сержанта". Она козыряла в кухне повару, и
говорила ему "есть!" и "слушаюсь, ваше-ство!" И сама восприняла это как
дурацкую шутку, или игру. Ей не было дела до дурацких правил, -- она
жила возле меня и знала свои обязанности, а как ее при этом аттестуют --
ей было наплевать. Она уже насмотрелась на жизнь, видела много перемен
-- "отменили погоны, потом снова ввели погоны" -- а жизнь идет своим
ходом и надо делать свое дело, любить детей и помогать людям жить, что
бы там ни было. Последние годы она болела все время, сердце ее было
подвержено постоянным стенокардическим спазмам, а кроме того, она была
ужасно тучной. Когда вес ее перевалил за 100 кг, она перестала подходить
к весам, чтобы не расстраиваться. Тем не менее, она не желала отказывать
себе в пище, ее гурманство с годами превращалось просто в манию. Она
читала поваренн
ую книгу, как роман, все подряд, и иногда восклицала: -- "Да!
Правильно! Вот и мы у Самариных пломбир так делали, и еще в середину
стаканчик со спиртом ставили и зажигали и выносили к столу в темноте!"
Последние года два она жила у себя дома, на Плотниковом, с внучкой, и
ходила гулять на скверик Собачьей площадки; там собирались арбатские
пенсионеры, и вокруг ее был настоящий клуб: она рассказывала им, как она
делала кулебяки и рыбные запеканки. Слушая ее, можно было насытиться
одним только рассказом! Она называла все предметы вокруг себя, --
особенно пищу, уменьшительными именами, -- "огурчики", "помидорчики",
"хлебушек"; "сядь, почитай книжечку"; "возьми карандашик". Погибла она в
конце концов из-за своего любопытства. Как-то сидя у нас на даче, она
ждала, что покажут по телевизору -- это было ее любимейшее развлечение.
Вдруг объявили, что сейчас будут показывать приезд У Ну, и встречу его
на аэродроме, и что встречать его будет Ворошилов. Бабусе было страшно
любопытно, что это за У Ну, да и Климента Ефремовича ей хотелось
посмотреть, "сильно ли постарел", и она ринулась бегом из соседней
комнаты, забыв про возраст, про вес, про сердце, про больные ноги... На
пороге она споткнулась, упала, расшибла руку и очень испугалась... С
этого началась ее последняя болезнь. Я видела ее за неделю до смерти --
ей хотелось "судачка свеженького", она просила достать. Потом я уехала и
"только я отвернулась на минуточку, форточку открыть -- бабушка просила,
А обернулась к ней -- она уже не дышит!" Странное чувство отчаяния
охватило меня... Казалось, уж все мои родные умерли, кого только я не
потеряла, -- надо бы привыкнуть к смертям, -- но нет, мне так больно,
как будто отрезали кусок моего сердца... Мы посовещались с ее сыном, и
решили, что бабусю надо непременно похоронить рядом с мамой, на
Новодевичьем. Но как это сделать?* Мне дали несколько телефонов разных
начальников в Моссовете и в МК, но дозвониться было невозможно, да и как
я им объясню, что за че
ловек бабуся? Тогда я ринулась звонить к Екатерине Давидовне
Ворошиловой и сказала ей, что умерла моя няня. Бабусю все знали, все
уважали. Сразу подошел к телефону Климент Ефремович, заахал,
огорчился... "Конечно, конечно, -- сказал он, -- только там ее и
хоронить. Я скажу, все будет в порядке". И мы похоронили ее рядом с
мамой. Каждый целовал бабусю и плакал, и я поцеловала ей лоб и руку --
без всякого страха, без отвращения перед смертью, а только с чувством
глубочайшей печали и нежности к этому родному, самому родному мне
существу на этой земле, которое тоже уходит и покидает меня. Я и сейчас
плачу. Милый мой друг, ты понимаешь, что такое была для меня бабуся? Ах,
как больно и сейчас. Бабуся была щедрое, здоровое, шелестящее листьями
дерево жизни, с ветвями, полными птиц, омытое дождями, сверкающее на
солнце -- Неопалимая Купина, цветущая, плодоносящая -- несмотря ни на
что, как ни ломай ее, какие бури на нее ни насылай... Ее нет уже, моей
бабуси, -- но она оставила мне память о своем веселом добром нраве, она
осталась в моем сердце полной хозяйкой, -- и даже в сердцах моих детей,
не забывающих ее тепло. Да разве ее забудет кто-нибудь, кто знал ее?
Разве забывается Добро? Никогда не забывайте Добро. Люди, пережившие
войну, лагеря -- немецкие и наши, тюрьмы -- царские и наши, перевидавшие
все ужасы, которые только ниспосылает наш двадцатый век, не забывают
добрых, родных лиц своего детства, маленьких солнечных уголков, где душа
отдыхает потихоньку всю жизнь потом, как бы ей ни приходилось страдать.
И плохо, если совсем нет у человека этих уголков, где отдохнуть душе...
Люди самые черствые и жестокие, хранят, пряча от всех, в глубинах своих
исковерканных душ, эти уголки воспоминаний детства, какой-нибудь
маленький "солнечный лучик". А Добро все-таки побеждает. Добро
побеждает, хотя, увы, часто это происходит слишком поздно, и столько
добрых, прекрасных людей, призванных украшать собой землю, -- гибнет
неоправданно, неосмысленно, и неведомо -- зачем...
* Новодевичье кладбище считается "правительственным", поэтому
необходимо разрешение высших инстанций на похороны.
Я хочу на этом кончить мои письма к тебе, мой дорогой друг. Спасибо
тебе за твою настойчивость, -- мне одной было бы не под силу свезти с
места этот воз. А сейчас, когда душа свалила с себя этот непосильный
груз -- мне так легко -- как будто бы я долго лезла по скалам в гору, и,
наконец, выбралась, и горы уже -- подо мной; ровные хребты раскинулись
кругом, блестят в долинах реки, и светит небо надо всем этим -- ровно и
спокойно. Спасибо тебе, мой друг! Но ты сделал и другое. Ты заставил
меня снова пережить все, снова увидеть милых и дорогих мне людей,
которых давно уже нет... Снова ты заставил меня биться и ломать себе
голову над теми противоречивыми и трудными чувствами, которые я всегда
испытывала к своему отцу, любя его, и страшась, и не понимая, и
осуждая... Снова все это навалилось на меня со всех сторон, -- и я уже
думала, что не хватит сил говорить со всеми этими тенями, со всеми этими
призраками, вставшими вокруг тесным кругом... И так сладко было видеть
их всех снова, и так ужасно больно просыпаться от этого сна, -- так
Какие это были люди! Какие цельные, полнокровные характеры, сколько
романтического идеализма унесли с собою в могилу эти ранние рыцари
Революции -- ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные подвижники, ее
мученики... А те, кто захотел встать над ней, кто желал ускорить ее ход
и увидеть сегодня результаты будущего, кто добивался Добра средствами и
методами зла, -- чтобы быстрее, быстрее, быстрее крутилось колесо
Времени и Прогресса, -- достигли ли они этого? А миллионы бессмысленных
жертв, а тысячи безвременно ушедших талантов, погашенных светильников
разума, которым не вместиться ни в эти двадцать писем, ни в двадцать
толстых книг -- не лучше ли было бы им, живя на земле, служить людям, а
не только лишь "смертию смерть поправ" оставить след в сердцах
человечества? Суд истории строг. Он еще разберется -- кто был герой во
имя Добра, а кто -- во имя тщеславия и суеты. Не мне судить. У меня нет
такого права. У меня есть тол
ько лишь совесть. И совесть говорит мне, что если не видишь бревна в
своем глазу, то не указывай на соринку в глазу другого... Все мы
ответственны за все. Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех
лет, и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные,
которым все эти годы будут -- вроде царствования Иоанна Грозного -- так
же далеки, и так же непонятны, и также странны и страшны... И вряд ли
они назовут наше время "прогрессивным", и вряд ли они скажут, что оно
было "На благо великой Руси"... Вряд ли... Вот они-то и скажут, наконец,
свое новое слово -- новое, действенное, целенаправленное слово, -- без
брюзжания и нытья. И они сделают, это, перевернув страницу истории своей
страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения, и это чувство
боли заставит их жить иначе Только пусть не забывают тогда, что Добро --
вечно, что оно жило и накапливалась в душах даже там, где его и не
предполагали, что оно -- никогда не умирало и не исчезало И все, что
живет, дышит, бьется, светит, что цветет и плодоносит, -- все это
существует только Добром и Разумом, и во имя Добра и Разума на всей
Светлана Аллилуева
20 писем к другу
ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ
Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение тридцати пяти дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано - исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло четыре года, и я уже теперь далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично.
Светлана Аллилуева. Май, 1967 г. Локуст Валлей.
16 июля 1963 г. Как тихо здесь. Всего лишь в тридцати километрах - Москва, огнедышащий человеческий вулкан, раскаленная лава страстей, честолюбий, политики, развлечений, встреч, горя, суеты, - Всемирный Женский Конгресс, Всемирный кинофестиваль, переговоры с Китаем, новости, новости со всего мира утром, днем и вечером… Приехали венгры, по улицам расхаживают киноактеры со всего света, негритянки выбирают сувениры в ГУМ"е… Красная площадь - когда ни придешь туда - полна людей всех цветов кожи, и каждый человек принес сюда свою неповторимую судьбу, свой характер, свою душу. Москва кипит, бурлит, задыхается, и без конца жаждет нового - событий, новостей, сенсаций, и каждый хочет первым узнать последнюю новость, - каждый в Москве. Это и есть ритм современной жизни. А здесь тихо. Вечернее солнце золотит лес, траву. Этот лес - небольшой оазис между Одинцовым, Барвихой и Ромашково, - оазис, где не строят больше дач, не проводят дорог, а лес чистят, косят траву на полянках, вырубают сухостой. Здесь гуляют москвичи. «Лучший отдых в выходной день», как утверждают радио и телевидение, - это пройти с рюкзаком за плечами и с палочкой в руках от станции Одинцово до станции Усово, или до Ильинского, через наш благословенный лес, чудесными просеками, через овражки, полянки, березовые рощи. Три-четыре часа бредет москвич лесом, дышит кислородом, и - кажется ему, что он воскрес, окреп, выздоровел, отдохнул от всех забот, - и он устремляется снова в кипящую Москву, заткнув увядший букет луговых цветов на полку дачной электрички. Но потом он долго будет советовать вам, своим знакомым, провести воскресенье, гуляя в лесу, и все они пойдут тропинками как раз мимо забора, мимо дома, где живу я. А я живу в этом лесу, в этих краях, все мои тридцать семь лет. Неважно, что менялась моя жизнь и менялись эти дома - лес все тот же, и Усово на месте, и деревня Кольчуга, и холм над ней, откуда видна вся окрестность. И все те же деревеньки, где берут воду из колодцев и готовят на керосинках, где в доме за стеной мычит корова и квох чут куры, но на серых убогих крышах торчат теперь антенны телевизоров, а девчонки носят нейлоновые блузки и венгерские босоножки. Многое меняется и здесь, но все так же пахнет травой и березой лес - только сойдешь с поезда - все те же стоят знакомые мои золотые сосны, те же проселки убегают к Петровскому, к Знаменскому. Здесь моя родина. Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу, и где я прожила двадцать пять лет, - а здесь. И когда умру, пусть меня здесь в землю положат, в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке - там просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо… И церковь на горке, старая, хорошая - правда, она не работает и обветшала, но деревья в ограде возле нее так буйно разрослись, и так славно она стоит вся в густой зелени, и все равно продолжает служить Вечному Добру на Земле. Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться там… Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе - чтобы ты знал. Ты все хочешь знать про меня, все тебе интересно, - так знай и это. Ты говоришь, что тебе все интересно, что касается меня, моей жизни, всего того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что много интересного было вокруг, конечно, много. И даже не то важно, что было, - а что об этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я буду писать тебе обо всем. Единственная польза разлуки - можно писать письма. Я напишу тебе все, что и как сумею, - у меня впереди пять недель разлуки с тобой, с другом, который все понимает, и который хочет все знать. Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе. Ты найдешь здесь все, что угодно, - портреты, зарисовки, биографии, любовь, природу, события общеизвестные, выдающиеся, и маленькие, размышления, речи и суждения друзей, знакомых, - всех, кого я знала. Все это будет пестро, неупорядоченно, все будет валиться на тебя неожиданно - как это и было в жизни со мной. Не думай, ради Бога не думай, что я считаю собственную жизнь очень интересной. Напротив, для моего поколения, моя жизнь чрезвычайно однообразна и скучна. Быть может, когда я напишу все это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнется моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя. Да, поколение моих сверстников жило куда интереснее, чем я. А те, кто лет на пять-шесть постарше меня - вот самый чудесный народ; это те, кто из студенческих аудиторий ушел на Отечественную войну с горячей головой, с пылающим сердцем. Мало кто уцелел и возвратился, но те, кто возвратился, - это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, - они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, - я уверена в этом, - Россия так жаждет умного слова, так истосковалась по нему, - по слову и делу. Мне не угнаться за ними. У меня не было подвигов, я не действовала на сцене. Вся жизнь моя проходила за кулисами. А разве там не интересно? Там полумрак; оттуда видишь публику, рукоплескающую, разинув рот от восторга, внимающую речам, ослепленную бенгальскими огнями и декорациями; оттуда видны и актеры, играющие царей, богов, слуг, статистов; видно когда они играют, когда разговаривают между собой, как люди. За кулисами полумрак; пахнет мышами и клеем, и старой рухлядью декораций, но как там интересно наблюдать! Там проходит жизнь гримеров, суфлеров, костюмерш, которые ни на что не променяют свою жизнь и судьбу, - и уж кто как не они знают, что вся жизнь - это огромный театр, где далеко не всегда человеку достается именно та роль, для которой он предназначен. А спектакль идет, страсти кипят, герои машут мечами, поэты читают оды, венчаются цари, бутафорские замки рушатся и вырастают в мгновение ока, Ярославна плачет кукушкой на стене, летают феи и злые духи, является тень Короля, томится Гамлет, и - безмолствует Народ…
Иосиф Виссарионович Сталин (Джугашвили) - человек, о котором никак нельзя сказать, что он был неоднозначным. Его правление (1924 - 1953 гг.) - да, вот истинный пример неоднозначности, но сам он, его личность и стиль руководства вполне определенно укладываются в ясное понятие: диктатор. Сталин - крайне жестокий человек, подписавший не один смертный приговор людям, виноватым только в том, что они родились в неподходящее время. Никто из нас не хотел бы жить в СССР в период, когда там безраздельно, не ограниченный ничем и никем, властвовал Сталин. Однако даже у жестоких людей и кровавых диктаторов бывают дети…
Иосиф Сталин и его дочь Светлана
У Сталина было трое детей и две жены. В период 1904-1907 гг. Сталин был в браке с Екатериной Сванидзе (умерла от тифа в 1907 г.). В этом союзе родится первенец будущего повелителя судеб в Советском Союзе - Яков. У Якова трагичная судьба. В 1943 г. он погибнет в немецком плену. Существует версия, что Сталин имел возможность обменять сына на немецкого генерала, находящегося в русском плену, но отказался. Второй брак Сталина продлился дольше - с Надеждой Аллилуевой Сталин прожил с 1919 по 1932 г. В 1921 г. у супругов родился сын Василий, а в 1925 г. - дочь Светлана. В 1932 г. Надежда Аллилуева покончила с собой.
Дети видели отца не часто, но, безусловно, имели с ним ту интимную духовную связь, которая бывает только в родительско-детских отношениях. Они видели отца таким, каким никто не мог бы его даже вообразить. К счастью для историков и обычных читателей, Светлана Аллилуева написала не одну книгу воспоминаний о своем отце и времени, в котором они оба жили. Самое знаменитое ее произведение - «Двадцать писем другу», оно и лежит в основе нашей статьи о том, каким был Сталин не политиком, но человеком в самой обычной, домашней своей жизни.
Быт Сталина
Довольно интересно читать о доме, в котором жил Сталин. Пока была жива жена (Надежда Аллилуева) он с семьей чаще всего проводил время в квартире в Кремле, но после ее смерти Сталин переехал жить на дачу. У него было две дачи под Москвой, но домом в полном смысле являлась только одна - дача в Кунцево («Ближняя» дача). Дом был двухэтажный, но вторым этажом не пользовались:
«Отец жил всегда внизу, и по существу, в одной комнате, - пишет Светлана. - Она служила ему всем. На диване он спал (ему стелили там постель), на столике возле стояли телефоны, необходимые для работы; большой обеденный стол был завален бумагами, газетами, книгами. Здесь же, на краешке, ему накрывали поесть, если никого не было больше. Тут же стоял буфет с посудой и с медикаментами в одном из отделений. Лекарства отец выбирал себе сам, а единственным авторитетом в медицине был для него академик В.Н. Виноградов, который раз-два в год смотрел его. В комнате лежал большой мягкий ковер и был камин - единственные атрибуты роскоши и комфорта, которые отец признавал и любил. Все прочие комнаты, некогда спланированные Мержановым в качестве кабинета, спальни, столовой, были преобразованы по такому же плану, как и эта. Иногда отец перемещался в какую-либо из этих комнат и переносил туда свой привычный быт».
Светлана подчеркивает, что ее отец «не любил вещей, его быт был пуританским, он не выражал себя в вещах и оставшиеся дома, комнаты, квартиры, не выражают его». Тем не менее, его жилище имело некоторые украшения. В большом зале незадолго до смерти Сталина на стенах появилась галерея рисунков (репродукций) художника Яр-Кравченко, изображавших писателей Горького, Шолохова. Означало ли это, что они были любимыми писателями Сталина - не обязательно, но, видимо, он все же их ценил. Там же висела и репродукция картины Репина «Ответ запорожцев султану». Светлана свидетельствует, что ее отец «обожал эту вещь, и очень любил повторять кому угодно непристойный текст этого самого ответа». Разумеется, здесь же находился и портрет Ленина. Портретов жены не было.
Светлана говорит об отце, как об «одаренной натуре».
Он любил музыку, но вкусы его были своеобразны: он любил народные песни - русские, украинские, грузинские. «Иной музыки он не признавал», - подчеркивает дочь.
Самым любимым его развлечение Светлана называет «сад, цветы и лес вокруг».
«Сам он никогда не копал землю, не брал в руки лопаты, как это делают истинные любители садоводства. Но он любил, чтобы все было возделано, убрано, чтобы все цвело пышно, обильно, чтобы отовсюду выглядывали спелые, румяные плоды - вишни, помидоры, яблоки, - и требовал этого от своего садовника. Он брал лишь иногда в руки садовые ножницы и подстригал сухие ветки, - это была его единственная работа в саду».
Сталин и воспитание детей
Светлана пишет, что в ее детстве они всей семьей - она, мать, отец, братья - много времени проводили на даче в Усово. Тот их дом походил на маленькую помещичью усадьбу и быт они вели вполне деревенский: косили сено, собирали грибы и ягоды, разводили мед, заготавливали соленья и маринады.
Родители, особенно мама, очень заботились об образовании детей. К своим шести с половиной, Светлана уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктанты. У них с братом были хорошие воспитатели - гувернантки, как их тогда называли, с которыми дети проводили чуть ли не все время.
«В те времена женщине, да еще и партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную Академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она отдавала отцу - он был для нее целой жизнью. Нам, детям, доставались, обычно, только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, Надежда Аллилуева с дочерью ласкал и баловал отец».
Ни к каким традициям детей не приучали: «Грузинское не культивировалось у нас в доме, - отец совершенно обрусел».
«В те годы, - сообщит Светлана, - национальный вопрос не волновал людей, - больше интересовались общечеловеческими качествами. Брат мой Василий как-то сказал мне в те дни6 «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Мне было 6 лет, и я не знала, что это такое - быть грузином, и он пояснил: «Они ходили в черкессках и резали всех кинжалами». Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали товарищи из Грузии и, как это принято - без этого грузинам невозможно! - привозили с собою щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось к нам в дом и, под проклятья отца, отсылалось обратно, причем вина падала на «русскую жену» - маму».
Свободное время семья проводила довольно просто:
«В качестве развлечения отец иногда палил из двухстволки в коршуна, или ночью по зайцам, попадающим в свет автомобильных фар. Биллиард, кегельбан, городки - все, что требовало меткого глаза, - были видами спорта, доступными отцу. Он никогда не плавал - просто не умел, не любил сидеть на солнце, и признавал только прогулки по лесу, в тени. Но и это его быстро утомляло и он предпочитал лежать на лежанке с книгой, со своими деловыми бумагами или газетами; он часами мог сидеть с гостями за столом. Это уж чисто кавказская манера: многочасовые застолья, где не только пьют и едят, а просто решают тут же, над тарелками, все дела - обсуждают, судят, спорят. Мама привыкла к подобному быту и не знала иных развлечений, более свойственных ее возрасту и полу - она была в этом отношении идеальной женой. Даже когда я была совсем маленькой, и ей нужно было кормить меня, а отец, отдыхавший в Сочи, вдруг немножко заболел, - она бросила меня с нянькой и козой «Нюськой», и сама без колебаний уехала к отцу. Там было ее место, а не возле ребенка».
Смерть Сталина
Один из самых пронзительных кусков воспоминаний Светланы о своем отце касается его смерти. Пересказывать здесь не имеет смысла, предоставим слово непосредственному участнику событий:
«Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное, устойчивое и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для меня с того момента, когда 2-го марта меня разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что «Маленков просит приехать на Ближнюю». (Ближней называлась дача отца в Кунцеве). Это было уже невероятно - чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу… Я ехала туда со странным чувством смятения. Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин, я решила, что все кончено… Я вышла, они взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. «Идем в дом, - сказали они, - там Берия и Маленков тебе все расскажут». В доме, - уже в передней, - было все не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у отца был ночью удар и что он без сознания - я почувствовала даже облегчение, потому что мне казалось, что его уже нет. Мне рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, - ты можешь идти туда.
В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В. Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме) ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген легких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти. Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы еще предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то еще медицинский совет, тоже решавший как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней молодых специалистов, - кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Я вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача я знаю, - где я ее видела?… Мы кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, - это чувствовали все - и вели себя подобающим образом.
Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный; речь была потеряна, правая половина тела парализована. Несколько раз он открывал глаза - взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня, - вряд ли он видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, - больше мне уже ничего не оставалось. Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале, - я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь. Он был очень далек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних. На стенах комнат у него на даче в последние годы появились огромные, увеличенные фот о детей, - мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, - а пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать. И все-таки его любили, - и любят сейчас, эти внуки, не видавшие его никогда. А в те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь противоречивых и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после. Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что сколько меня ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул, я не могла сидеть, я могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение. Я еще не знала и не осознавала - какое, в чем оно выразится, но я понимала, что это - освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем, я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной, грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я - никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме как чужой человек, что я ничем не помогала этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому и одинокому на своем Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня, - как умел и как мог, - и которому я обязана не одним лишь злом, но и добром… Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать, меня сдавило каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал страшно и трудно. И это была первая - и единственная пока что - смерть, которую я видела. Бог дает легкую смерть праведникам…»
Светлана испытала «скорбь и облегчение». Те же чувства, она подозревала, были и у остальных свидетелей кончины вождя.
Политические интриги начались сразу после этого события. Дачу опечатали, вещи увезли, прислугу разогнали. Удивительно, но некоторые люди из числа служащих дома в этот период застрелились.
Светлана пишет, что все, кто жил рядом с отцом в его доме, были подлинными обожателями ее отца:
«Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, - наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» - генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, - наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка - как и все они - за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, - конечно, в рамках своего кругозора, - но рассказывает мне теперь, когда мы видимся, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем».
Имя Надежды Сергеевны Аллилуевой стало известно советскому народу лишь после ее смерти. В те холодные ноябрьские дни 1932 года люди, близко знавшие эту молодую женщину, прощались с ней. Они не хотели устраивать из похорон цирк, но Сталин распорядился иначе. Похоронная процессия, прошедшая по центральным улицам Москвы, собрала многотысячную толпу. Все желали проводить в последний путь жену «отца народов». Эти похороны можно было сравнить разве что с траурными церемониями, устраивавшимися ранее по поводу смерти российских императриц.
Неожиданная смерть тридцатилетней женщины, причем первой леди государства, не могла не вызвать массу вопросов. Поскольку иностранным журналистам, находящимся в то время в Москве, не удалось получить от официальных властей интересующую информацию, зарубежная пресса запестрела сообщениями о самых различных причинах безвременной кончины жены Сталина.
Граждане СССР, также желавшие узнать, чем была вызвана эта внезапная смерть, долгое время пребывали в неведении. По Москве поползли различные слухи, согласно которым Надежда Аллилуева погибла в автокатастрофе, умерла от острого приступа аппендицита. Высказывался также ряд других предположений.
Версия Иосифа Виссарионовича Сталина оказалась совсем иной. Он официально заявил, что его жена, болевшая на протяжении нескольких недель, слишком рано встала с постели, это вызвало серьезные осложнения, следствием чего стала смерть.
Сказать, что Надежда Сергеевна тяжело болела, Сталин не мог, поскольку за несколько часов до смерти ее видели живой и здоровой на концерте в Кремле, посвященном пятнадцатой годовщине Великой Октябрьской революции. Аллилуева весело общалась с высокопоставленными государственными и партийными чиновниками и их женами.
Что же стало истинной причиной столь ранней смерти этой молодой женщины?
Существует три версии: согласно первой из них, Надежда Аллилуева покончила с собой; сторонники второй версии (это были преимущественно сотрудники ОГПУ) утверждали, что первую леди государства убил сам Сталин; по третьей версии Надежда Сергеевна была застрелена по приказу мужа. Чтобы разобраться в этом запутанной деле, необходимо вспомнить всю историю взаимоотношений генсека и его жены.
Надежда АллилуеваПоженились они в 1919 году, Сталину тогда было 40 лет, а его молодой жене всего 17 с небольшим. Опытный мужчина, познавший вкус семейной жизни (Аллилуева была его второй женой), и юная девушка, почти ребенок… Мог ли их брак стать счастливым?
Надежда Сергеевна была, если так можно выразиться, потомственной революционеркой. Ее отец, Сергей Яковлевич, одним из первых среди российских рабочих вступил в ряды российской социал-демократической партии, он принимал активное участие в трех русских революциях и в Гражданской войне. Мать Надежды также участвовала в революционных выступлениях российских рабочих.
Девочка родилась в 1901 году в Баку, ее детские годы пришлись на кавказский период жизни семьи Аллилуевых. Здесь же в 1903 году Сергей Яковлевич познакомился с Иосифом Джугашвили.
Согласно семейному преданию, будущий диктатор спас двухлетнюю Надю, когда она, играя на бакинской набережной, упала в воду.
Через 14 лет Иосиф Сталин и Надежда Аллилуева встретились вновь, на этот раз в Петербурге. Надя в то время училась в гимназии, а тридцативосьмилетний Иосиф Виссарионович совсем недавно вернулся из Сибири.
Шестнадцатилетняя девушка была очень далека от политики. Ее больше интересовали насущные вопросы о пище и крове, нежели глобальные проблемы мировой революции.
В своем дневнике тех лет Надежда отмечала: «Уезжать из Питера мы никуда не собираемся. С провизией пока что хорошо. Яиц, молока, хлеба, мяса можно достать, хотя дорого. В общем, жить можно, хотя настроение у нас (и вообще у всех) ужасное… скучно, никуда не пойдешь».
Слухи о выступлении большевиков в последних числах октября 1917 года Надежда Сергеевна отвергала как абсолютно беспочвенные. Но революция свершилась.
В январе 1918 года вместе с прочими гимназистками Надя несколько раз посещала Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. «Довольно интересно, – записывала она в своем дневнике впечатления тех дней. – В особенности, когда говорят Троцкий или Ленин, остальные говорят очень вяло и бессодержательно».
Тем не менее Надежда, считавшая всех остальных политиков неинтересными, согласилась выйти замуж за Иосифа Сталина. Молодожены обосновались в Москве, Аллилуева поступила на работу в секретариат Ленина к Фотиевой (несколькими месяцами ранее она стала членом РКП(б)).
В 1921 году в семье появился первенец, которого назвали Василием. Надежда Сергеевна, отдававшая все силы общественной работе, не могла уделять ребенку должного внимания. Иосиф Виссарионович также был очень занят. Заботы о воспитании маленького Василия взяли на себя родители Аллилуевой, посильную помощь оказывала и прислуга.
В 1926 году родился второй ребенок. Девочку назвали Светланой. На этот раз Надежда решила самостоятельно воспитывать ребенка.
Вместе с няней, помогавшей ухаживать за дочерью, она некоторое время жила на подмосковной даче.
Однако дела требовали присутствия Аллилуевой в Москве. Примерно в то же время она начала сотрудничать с журналом «Революция и культура», приходилось часто уезжать в командировки.
Надежда Сергеевна старалась не забывать о любимой дочери: у девочки было все самое лучшее – одежда, игрушки, пища. Сын Вася также не оставался без внимания.
Надежда Аллилуева была хорошим другом для своей дочери. Даже не находясь рядом со Светланой, она давала ей дельные советы.
К сожалению, сохранилось лишь одно письмо Надежды Сергеевны к дочери с просьбой быть умной и рассудительной: «Вася мне написал, пошаливает что-то девочка. Ужасно скучно получать такие письма про девочку.
Я думала, что оставила ее большую и рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и не умеет жить по-взрослому… Обязательно ответь мне, как решила жить дальше, по-серьезному или как-нибудь…»
В памяти Светланы, рано потерявшей самого дорогого человека, мать осталась «очень красивой, плавной, пахнущей духами».
Позже дочь Сталина говорила, что первые годы ее жизни были самыми счастливыми.
Этого нельзя сказать о браке Аллилуевой и Сталина. Отношения между ними с каждым годом становились все более прохладными.
Иосиф Виссарионович частенько отправлялся с ночевкой на дачу в Зубалово. Иногда один, иногда с друзьями, но чаще всего в сопровождении актрис, которых очень любили все высокопоставленные кремлевские деятели.
Некоторые современники утверждали, что еще при жизни Аллилуевой Сталин начал встречаться с сестрой Лазаря Кагановича Розой. Женщина часто бывала в кремлевских покоях вождя, а также на сталинской даче.
Надежда Сергеевна прекрасно знала о любовных похождениях мужа и сильно ревновала его. Видимо, она действительно любила этого человека, не находившего для нее иных слов, кроме «дура» и прочих грубостей.
Сталин выказывал свое недовольство и презрение самым обидным способом, а Надежда все это терпела. Неоднократно она предпринимала попытки уйти от мужа вместе с детьми, но каждый раз была вынуждена возвращаться назад.
По свидетельству некоторых очевидцев, за несколько дней до смерти Аллилуева приняла важное решение – окончательно переехать к родственникам и прекратить все отношения с мужем.
Стоит отметить, что Иосиф Виссарионович был деспотом не только по отношению к народу своей страны. Члены его семьи также испытывали на себе сильное давление, пожалуй, даже больше, чем все остальные.
Сталин любил, чтобы его решения не обсуждались и исполнялись беспрекословно, но Надежда Сергеевна была женщиной умной, с сильным характером, она умела отстаивать свое мнение. Об этом свидетельствует следующий факт.
В 1929 году Аллилуева изъявила желание начать учебу в институте. Сталин долго противился этому, все аргументы он отвергал как незначительные. На помощь женщине пришли Авель Енукидзе и Серго Орджоникидзе, вместе им удалось убедить вождя в необходимости получения Надеждой образования.
Вскоре она стала студенткой одного из московских вузов. О том, что в институте учится жена Сталина, знал лишь один директор.
С его согласия на факультет были приняты под видом студентов два тайных агента ОГПУ, обязанностью которых было обеспечение безопасности Надежды Аллилуевой.
В институт жена генсека приезжала на автомобиле. Шофер, возивший ее на занятия, останавливался за несколько кварталов до института, оставшееся расстояние Надежда преодолевала пешком. Позже, когда ей подарили новый «газик», она научилась самостоятельно водить машину.
Сталин допустил большую ошибку, позволив своей жене войти в мир рядовых граждан. Общение с сокурсниками раскрыло Надежде глаза на происходящее в стране. Раньше она знала о государственной политике лишь из газет и официальных выступлений, сообщавших о том, что в Стране Советов все благополучно.
Иосиф Виссарионович Сталин
В действительности все оказалось совсем не так: прекрасные картины жизни советских людей омрачались насильственной коллективизацией и несправедливыми высылками крестьян, массовыми репрессиями и голодом на Украине и в Поволжье.
Наивно полагая, что муж не знает о том, что творится в государстве, Аллилуева рассказала ему и Енукидзе об институтских разговорах. Сталин попытался уйти от этой темы, обвинив жену в том, что она повсюду собирает сплетни, распускаемые троцкистами. Однако, оставшись наедине, он обругал Надежду самыми нехорошими словами и пригрозил запретом посещать занятия в институте.
Вскоре после этого во всех вузах и техникумах начались свирепые чистки. Сотрудники ОГПУ и члены комиссии партийного контроля тщательно проверяли благонадежность студентов.
Сталин выполнил свою угрозу, и два месяца студенчества выпали из жизни Надежды Аллилуевой. Благодаря поддержке Енукидзе, убедившего «отца народов» в неверности его решения, она смогла закончить институт.
Учеба в вузе способствовала расширению не только круга интересов, но и круга общения. У Надежды появилось много друзей и знакомых. Одним из наиболее близких товарищей стал для нее в те годы Николай Иванович Бухарин.
Под влиянием общения с этим человеком и сокурсниками у Аллилуевой вскоре появились самостоятельные суждения, которые она открыто высказывала своему властолюбивому мужу.
Недовольство Сталина росло с каждым днем, ему нужна была послушная единомышленница, а Надежда Сергеевна стала позволять себе критические замечания в адрес партийных и государственных деятелей, проводивших в жизни под чутким руководством генсека политику партии. Стремление узнать как можно больше о жизни родного народа на данном этапе его истории заставило Надежду Сергеевну обратить особое внимание на такие проблемы государственного значения, как голод в Поволжье и на Украине, репрессивная политика властей. От нее не укрылось и дело Рютина, осмелившегося выступить против Сталина.
Политика, проводимая мужем, уже не казалась Аллилуевой правильной. Разногласия между нею и Сталиным постепенно усиливались, в конечном итоге они переросли в суровые противоречия.
«Предательство» – именно так охарактеризовал Иосиф Виссарионович поведение своей жены.
Ему казалось, что виной всему общение Надежды Сергеевны с Бухариным, однако открыто возражать против их отношений он не мог.
Лишь однажды, неслышно подойдя к гулявшим по дорожкам парка Наде и Николаю Ивановичу, Сталин обронил страшное слово «убью». Бухарин воспринял эти слова как шутку, но Надежда Сергеевна, прекрасно знавшая характер своего мужа, испугалась. Трагедия произошла вскоре после этого происшествия.
На 7 ноября 1932 года намечались широкие празднования пятнадцатой годовщины Великой Октябрьской революции. После парада, состоявшегося на Красной площади, все высокопоставленные партийные и государственные деятели с женами отправились на прием в Большой театр.
Однако одного дня для празднования такой знаменательной даты было мало. На следующий день, 8 ноября, в огромном банкетном зале состоялся еще один прием, на котором присутствовали Сталин и Аллилуева.
По свидетельству очевидцев, генсек сидел напротив своей жены и бросал в нее скатанные из хлебной мякоти шарики. Согласно другой версии, он кидал в Аллилуеву мандариновые корки.
Для Надежды Сергеевны, испытавшей такое унижение на глазах у нескольких сотен человек, праздник был безнадежно испорчен. Покинув банкетный зал, она направилась домой. Вместе с ней ушла и Полина Жемчужина, жена Молотова.
Некоторые утверждают, что в роли утешительницы выступала жена Орджоникидзе Зинаида, с которой у первой леди были дружеские отношения. Однако настоящих подруг у Аллилуевой практически не было, если не считать Александры Юлиановны Канель, главврача Кремлевской больницы.
Ночью того же дня Надежды Сергеевны не стало. Обнаружила ее бездыханное тело на полу в луже крови Каролина Васильевна Тиль, работавшая экономкой в доме генсека.
Светлана Аллилуева позже вспоминала: «Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати, в руке был маленький пистолет „вальтер“. Это дамское оружие за два года до страшной трагедии Надежде подарил ее брат Павел, работавший в 1930-е годы в советском торговом представительстве в Германии.
О том, был ли Сталин в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года дома, точных сведений нет. Согласно одной версии, он уехал на дачу, Аллилуева несколько раз звонила ему туда, но он оставлял ее звонки без ответа.
По мнению сторонников второй версии, Иосиф Виссарионович находился дома, его спальня располагалась напротив комнаты супруги, поэтому не слышать выстрелов он не мог.
Молотов утверждал, что в ту страшную ночь Сталин, изрядно подкрепившийся спиртным на банкете, крепко спал в своей спальне. Его якобы расстроило известие о смерти жены, он даже плакал. Кроме того, Молотов добавлял, что Аллилуева «была в то время немного психопаткой».
Опасаясь утечки информации, Сталин лично контролировал все сообщения, поступавшие в прессу. Было важно продемонстрировать непричастность главы советского государства к произошедшему, отсюда и разговоры о том, что он был на даче и ничего не видел.
Однако из показаний одного из охранников следует обратное. В ту ночь он как раз находился на работе и задремал, когда его сон нарушил звук, похожий на стук закрывшейся двери.
Открыв глаза, мужчина увидел Сталина, выходившего из комнаты супруги. Таким образом, охранник мог услышать как звук хлопнувшей двери, так и пистолетный выстрел.
Люди, занимающиеся изучением данных по делу Аллилуевой, утверждают, что Сталин не обязательно стрелял сам. Он мог спровоцировать жену, и она покончила с собой в его присутствии.
Известно, что Надежда Аллилуева оставила предсмертное письмо, но Сталин уничтожил его сразу же после прочтения. Генсек не мог допустить, чтобы кто-то еще узнал содержание этого послания.
О том, что Аллилуева не покончила с собой, а была убита, свидетельствуют и другие факты. Так, дежуривший по Кремлевской больнице в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года доктор Казаков, приглашенный освидетельствовать смерть первой леди, отказался подписывать составленный ранее акт о самоубийстве.
По мнению врача, выстрел производился с расстояния 3–4 м, причем погибшая не могла самостоятельно выстрелить себе в левый висок, поскольку не была левшой.
Александра Канель, приглашенная в кремлевскую квартиру Аллилуевой и Сталина 9 ноября, также отказалась подписывать медицинское заключение, согласно которому жена генсека скоропостижно скончалась от острого приступа аппендицита.
Не поставили свои подписи под этим документом и другие врачи Кремлевской больницы, в том числе доктор Левин и профессор Плетнев. Последние были арестованы во время чисток 1937 года и расстреляны.
Александру Канель отстранили от должности немного раньше, в 1935 году. Вскоре она умерла якобы от менингита. Так Сталин расправился с людьми, воспротивившимися его воле.
