О творчестве хорхе луиса борхеса. Анализ рассказа борхеса сад расходящихся тропок Сад расходящихся тропок
Анализ рассказа Борхеса «Сад расходящихся тропок»
"Оставляю разным (но не всем) будущим временам мой
сад расходящихся тропок".
«Сад расходящихся тропок», Борхес
Когда пишешь про этот рассказ Борхеса, то трудно придерживаться определенного плана. Можно лишь попытаться найти нужную тропу, но кто даст точный ответ: та ли она или нет?
«Сад расходящихся тропок» был написан в 1941 году. Сама дата наталкивает на определенные ассоциации и размышления. Третий год шла Мировая война, еще более жестокая, чем предыдущая, которая отчасти и нашла отображение в рассказе. Борхес не мог не чувствовать ту атмосферу, что царила в воздухе, даже несмотря на то, что он был в спокойном Буэнос-Айресе. У него не могли не всплыть воспоминания и ассоциации с временем своей молодости; ведь в течение всей Первой мировой войны он жил в Европе, в самом сердце конфликта, что убил и покалечил миллионы человек. Оттуда, возможно, те важные детали, которые помогают передать атмосферу в начале рассказа: «Перрон был почти пуст. Я прошел по вагонам: помню нескольких фермеров, женщину в трауре, юношу, углубившегося в Тацитовы "Анналы", забинтованного и довольного солдата.»
Сам автор «Сада расходящихся тропок» называл период своей жизни с 1937 по 1945 «девятью глубоко несчастными годами». И у него были на то основания: он был одинок, беден (несмотря на все плюсы должности библиотекаря, платили тогда мало) и у него начались проблемы со здоровьем (процесс ухудшения зрения, который в дальнейшем привел к полной слепоте, уже давал о себе первые знаки).
Если вкратце пересказывать сюжет, то он может, на первый взгляд, показаться чересчур простым. 1916 год, работающий на немецкую разведку в Англии китаец Ю Цун пишет, находясь в заключении и будучи приговоренным к смерти, о том, как он убил китаиста Стивена Альбера, чья смерть стала сигналом для германской армии разбомбить город Альбер, где находился новый парк британской артиллерии.
Но все ли так просто? Взглянем более детально: Борхес начинает свой рассказ с отсылки к двадцать второй странице "Истории мировой войны", в которой говорится о задержке наступления 24 июля 1916 года. Это хороший прием, который привязывает нас к мысли о «реальности» происходящего. Именно здесь начинается и заканчивается эта «реальность» - реальность документального факта, события. И тут же идет резкий поворот и отсылка к реальности рассказа, реальности «продиктованной, прочитанной и подписанной доктором Ю Цуном». Начинается альтернативная тропа.
Ю Цун, китаец на службе у германской разведки, узнает о разоблачении Руненберга, своего шефа, после чего: «По телефонному справочнику я разыскал имя единственного человека, способного передать мое известие: он жил в предместье Фэнтона, с полчаса езды по железной дороге.» При этом он опасается преследования капитаном Мэдденом, который, по сути, является его двойником и отчасти психологическим близнецом, заложником тогдашнего времени и места, «ирландец на службе у англичан». Ими движут примерно одинаковые мотивы. Ю Цин пишет следующее: «Я исполнил своей замысел потому, что чувствовал: шеф презирает людей моей крови - тех бесчисленных предков, которые слиты во мне. Я хотел доказать ему, что желтолицый может спасти германскую армию. И наконец, мне надо было бежать от капитана.» Сам же капитан «человек, которого обвиняли в недостатке рвения, а то и в измене» не хочет упускать возможности выслужиться перед англичанами. Здесь начинается принцип двоичности персонажей. О нем пойдет речь чуть позже.
Ю Цин едет к доктору Стивену Альберу с единственной целью – убить его. Борхес описывает этот путь очень детально, сам образ дороги, на которой можно запутаться и выбрать неверное направление предшествуют образу сада-лабиринта, в котором можно заблудиться. Но вот этот путь перетекает в то странное чувство, которое овладевает Ю Цином, и это смесь предчувствия, воспоминаний, надежды и чего-то другого…это снова лабиринт, лабиринт мыслей и чувств: «Я подумал о лабиринте лабиринтов, о петляющем и растущем лабиринте, который охватывал бы прошедшее и грядущее и каким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрачными образами, я забыл свою участь беглеца и, потеряв ощущение времени, почувствовал себя самим сознанием мира.» Затем лабиринт мыслей перетекает в упорядоченность звуков, причем звуков родных для Ю Циня: «И тут я понял: музыка доносилась отсюда, но что самое невероятное - она была китайская. Поэтому я и воспринимал ее не задумываясь, безотчетно. Не помню, был ли у ворот колокольчик, звонок или я просто постучал. Мелодия все переливалась.»
Сложен для анализа момент встречи Ю Циня и его жертвы, особенно сложно оценивать то спокойствие, то чувство непонятной покорности судьбе и случаю, с которым Стивен Альбер приветствует своего будущего убийцу:
«- Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгом
скрасить мое уединение. Наверное, вы хотите посмотреть сад?
Он назвал меня именем одного из наших посланников, и я в
замешательстве повторил за ним:
- Сад?
- Ну да, сад расходящихся тропок.
Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяснимой
уверенностью я сказал:
- Это сад моего прадеда Цюй Пэна.
- Вашего прадеда? Так вы потомок этого прославленного
человека? Прошу.»
Об их разговоре, об этом переливании метафор и идей можно говорить и писать долго, признаюсь – я боюсь запутаться в нем, ведь за каждым словом стоит лабиринт, ты можешь пойти по нему и сбиться с пути, с тех мыслей, что ты хотел донести изначально. Приведу лишь короткий пример: «Павильон неомраченного Уединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должно быть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэн умер; никто в его обширных владениях на лабиринт не натолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это и есть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали два обстоятельства: первое - любопытное предание, будто Цюй Пэн задумал поистине бесконечный лабиринт, а второе - отрывок из письма, которое я обнаружил.»
А дальше было убийство, а после арест и казнь.
Как же удалось Борхесу построить столь, не побоюсь этого слова, гениальный рассказ? На принципе двоичности, двоичного кода: двоичность персонажей, двоичность судеб, двоичность реальности и даже книг внутри повествования, вот примерно как выглядит эта система:
Ю Цин и капитан Мэдден похожи своими мотивами, самим положением, в которое их поставило время. Оба вынуждены совершать ужасные поступки под его давлением.
Цюй Пэн и Стивен Альбер: оба бросили те занятия, которыми занимались, ради искусства. Но они сами приняли это решение, время не диктовало им ничего. Это их желание, их воля. И они оба в итоге были убиты чужеземцами.
Книги – двойники: внутри рассказа упоминаются «Анналы» Тацита, часть которых была утеряна, и Утраченная Энциклопедия, которая так никогда и не была издана. С ними можно сравнить сам рассказ Ю Циня, ведь и он неполный, две страницы его утеряны.
Реальность раздваивается: есть наша с вами реальность(она хорошо показана в «Истории мировой войны», отрывок из которой дан в самом начале) и реальность рассказа Ю Циня.
Наконец, мы подошли к главному, что есть в рассказе Борхеса, и это время, образ времени, которое на первый взгляд всевластно:
Но что значит само слово «время» внутри как романа, так и рассказа?
«Философские контроверзы занимают немалое место и в его романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и не мучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же? Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах "Сада". Он даже ни разу не употребляет слова "время". Как вы объясните это упорное замалчивание?»
"Сад расходящихся тропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой -время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать.
Философия времени по Цюй Пэну и реальность: «В одном из них(миров), когда счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом; в другом - вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; в третьем -- я произношу эти же слова, но сам я - мираж, призрак.»
«- В любом времени, - выговорил я не без дрожи, - я благодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна.
- Не в любом, - с улыбкой пробормотал он. - Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. В одном из них я - ваш враг.»
Но что подчинено чему? Что важнее: персонажи, время, пространство(место)? Что решает все? Время – константа. Человек – переменная, он решает и не решает, какое действие совершить, как в романе, как в рассказе, так и в жизни. Но на что влияет? Что из чего исходит?
Отдельного рассмотрения заслуживает образ лабиринта. Можно было бы приводить огромное количество цитат, но разве сам рассказ не есть лабиринт?
Можно подвести итог:
Линии в рассказе равнозначны и взаимопроникаемы
Подбор деталей и расстановка акцентов, но и сама стилистика текста делает парадоксальный финал абсолютно органичным.
Реальность персонажей, времени и места при их ирреальности
Борхесу удалось создать гениальное произведение, которое на много лет опередило свое время. К примеру, как можно создать гипертекст до гипертекста?
Надеюсь, я был на одной из правильных тропок.
Рецензии
Спасибо за статью. Хочется заметить, что образ лабиринта, имеет явные параллели с китайской философией дао. Одна из целей великого делания, во внутренней алхимии - это получения эликсира вечной жизни. Основой китайской алхимии является соединение внешнего и внутреннего, т.е. проблема двойственности, которая с античности поднимается в метафизических трактатах, в китайской алхимии это выливается в великий предел - инь и ян, из которого берут начало "десять тысяч вещей", что в свою очередь, находит отражение в другом классическом китайском произведении И-Цзин - книге перемен, основой для которой является бинарный код - сочетание прямых и прерывистых линий. И-Цзин сама по себе представляется, традиционно, гаданием, но философия ее лежит гораздо глубже и представляет собой, попытку моделирования будущего посредством толкования, значение которого, имеет для каждого отдельного человека индивидуальное значение, в силу субъективных смыслов вкладываемых в толкование. На мой взгляд, Борхес, возможно, подразумевал подобные параллели в своем произведении.
Х. Л. Борхес. Стихи и миниатюры разных лет . Перевод с испанского и вступление Андрея ЩетниковаТекст предоставлен порталом "Журнальный Зал" (архив журнала "Иностранная литература" ) и воспроизводится по изданию: "Иностранная литература" 2002, №12 .
От переводчика.
Кажется, что в нашей стране Борхес всегда (то есть с выхода в 1984
году двух книжек его прозы) воспринимался читателями как автор блестящих
рассказов и эссе, а о том, что он еще и яркий поэт, знали далеко
не все почитатели его таланта. Между тем в аргентинскую литературу
Борхес вошел в 1923 году именно книгой стихов "Жар Буэнос-Айреса",
поражающей прежде всего интенсивностью письма; потом были стихи
1926 и 1929 годов, и хотя следующие несколько десятилетий Борхес
работал в основном в прозе, в конце жизни он вновь вернулся к поэзии,
издав десять поэтических сборников, начиная с "Делателя"
(1960) и кончая "Заговорщиками (1985).
Представленные в этой подборке переводы - попытка ближе познакомить
читателя с поэтическими опытами Борхеса на границе поэзии (верлибры
"бледного стиля", с характерными длинными списками, элементы
которых могут повторяться из стихотворения в стихотворение и из
книги в книгу) и прозы (короткие миниатюры с выверенным ритмическим
рисунком, с тщательно отобранными словами, в которых нет ничего
необязательного, все - необходимое). Во вступлении к книге "Хвала
тьме" (1969) Борхес писал: "На этих страницах перемежаются
(надеюсь, что в согласии друг с другом) формы поэтические и прозаические.
<…> Я предпочитаю объявить, что различия между ними представляются
мне случайными и что я хотел бы, чтобы эта книга была прочитана
как книга стихов".
Из книги "Жар Буэнос-Айреса" (1923)
Трофей
Подобно тому, кто исколесил все побережье,
удивленный обилием моря,
вознагражденный светом и щедрым пространством,
так и я созерцал твою красоту
весь этот долгий день.
Вечером мы расстались,
и, в нарастающем одиночестве,
возвращаясь по улице, чьи лица тебя еще помнят,
откуда-то из темноты, я подумал: будет и в самом деле
настоящей удачей, если хотя бы одно или два
из этих великолепных воспоминаний
останутся украшением души
в ее нескончаемых странствиях.
Afterglow
Закат всегда потрясает
безвкусицей и нищетой,
но еще сильнее -
последним отчаянным блеском,
окрашивающим равнину в цвет ржавчины,
когда солнце почти уже скрылось за горизонтом.
Этот нестерпимый свет, напряженный и ясный,
эта галлюцинация, заполняющая пространство
всеобъемлющим страхом темноты,
неожиданно прекращаются,
когда мы замечаем их фальшь,
как прекращаются сны,
когда мы понимаем, что спим.
Надпись на любое надгробие
Безрассудный мрамор не отважится
громогласно нарушить всевластие забвения
велеречивым перечислением
имени, событий, достижений, родины.
Все эти знаки отличия пребывают во мраке,
и мрамор не расскажет того, о чем умолчали люди.
Существо завершившейся жизни -
трепетная надежда,
чудо неумолимой боли и изумление радости
продлится вовеки.
Время слепо призывает самоуправную душу,
ибо ее страховка вложена в чьи-то чужие жизни,
ибо и сам ты - зеркало и повторение
тех, кто умерли прежде, чем ты родился на свет,
и другие составят (и составляют) твое земное бессмертие.
Сейчас он неуязвим, как боги.
Ничто на земле не сможет нанести ему рану: ни чахотка, ни разлюбившая
его женщина, ни мучительное беспокойство стихов, ни луна, этот белый
предмет, для которого уже не нужно подбирать слова.
Он медленно спускается по липовой аллее, рассматривает входные двери
и
балюстрады, не пытаясь их запомнить.
Он уже знает, сколько ему осталось дней и сколько ночей.
Он предписал себе строгую дисциплину. Ему следует выполнить
определенные дела, посетить определенные кафе, прикоснуться к дереву
и
оконной решетке, чтобы будущее оказалось столь же непреложным, как
прошлое.
Он действует так, чтобы желаемое и страшащее его событие неизбежно
оказалось заключительным членом ряда.
Он идет по Сорок девятой улице; думает, что никогда уже не войдет
ни в одну
арку, ведущую в какой-нибудь внутренний дворик..
Он уже попрощался со многими друзьями, хотя они об этом не подозревают.
Он думает, что никогда не узнает, будет ли завтрашний день дождливым.
Он встречается со своим знакомым и разыгрывает его. Он знает, что
спустя
какое-то время этот случай станет анекдотом.
Сейчас он неуязвим, как мертвые.
В назначенный час он поднимется по мраморным ступеням. (Это останется
в
памяти других.)
Он спустится в туалетную комнату; вода быстро смоет кровь с шахматных
плиток
пола. Зеркало поджидает его.
Он приведет в порядок прическу, поправит узел галстука (он всегда
был
чуточку денди, каким и полагается быть юному поэту) и попытается
вообразить, что тот, кого он видит в зеркале, выполнит все действия,
а он,
его двойник, повторит их.
Его рука не дрогнет, когда свершится последнее из них. Послушное
и
волшебное, оружие уже приставлено к виску.
Я полагаю, именно так все и произошло.
Фрагменты апокрифического Евангели я
3. Несчастны нищие духом, ибо уйдет под землю то, что сегодня пребывает
на ней.
4. Несчастны плачущие, ибо возымели они жалкую привычку плакать.
5. Счастливы те, кто знает, что страдание - это не венец славы.
6. Мало быть последним, чтобы однажды стать первым.
7. Счастлив тот, кто не упорствует в своей правоте, ибо либо никто
не прав, либо все правы.
8. Счастлив прощающий другим, и тот, кто прощает самому себе.
9. Блаженны кроткие, ибо они не делают уступок раздору.
10. Блаженны те, кто не алчет правды, ибо они знают, что жребий
наш, злосчастный или счастливый, есть дело случая, который непостижим.
11. Блаженны милосердные, ибо их радость в исполнении милосердия,
а не в ожидании награды.
12. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
13. Блаженны изгнанные за правду, ибо правда значит для них больше,
чем удел человеческий.
14. Никто не есть соль земли; и все же каждый будет ею в какой-то
момент своей жизни.
15. Когда возгорится светильник, его не увидит ни один человек.
Бог увидит.
16. Нет нерушимых заветов, ни от меня, ни от пророков.
17. Если кто убьет ради правды или ради того, что он считает правдой,
на нем не будет вины.
18. Дела людские не стоят ни огня, ни небес.
19. Всякий, ненавидящий врага своего, так или иначе становится его
рабом. Твоя ненависть никогда не будет лучше мира в твоей душе.
20. Если правая твоя рука оскорбит тебя, прости ее; ты - это и тело
твое, и душа; а потому трудно, или даже невозможно, указать разделившую
их границу...
24. Не сотвори себе культа истины; нет человека, которому в течение
дня не пришлось бы намеренно солгать, причем не единожды.
25. Не клянись, ибо всякая клятва высокопарна.
26. Противься злу, но без боязни и без гнева. Если кто ударит тебя
в правую щеку, можешь обратить к нему и другую, лишь бы ты не испытывал
при этом страха.
27. Я не говорю ни о возмездии, ни о прощении; забвение - это единственное
возмездие и единственное прощение.
28. Делать добро врагу твоему - занятие праведное и не трудное;
возлюбить же его - забота ангелов, а не людей.
29. Делать добро врагу твоему - лучший способ тешить твое тщеславие.
30. Не собирайте себе золота на земле, ибо золото рождает праздность,
а от праздности происходят уныние и отвращение.
31. Думай, что другие являются справедливыми или будут ими, и а
если выйдет иначе, то не по твоей вине.
32. Бог могущественнее людей, и он будет мерить их иной мерой.
33. Отдайте святыню псам, бросайте жемчуг ваш перед свиньями; важно
отдавать.
34. Ищите, чтобы искать, а не чтобы найти...
39. Входящего избирают врата, не человек.
40. Не судите о дереве по плодам его и о человеке по делам его;
они могут оказаться и лучше, и хуже.
41. Ничто не построено на камне, все - на песке, однако мы должны
строить так, будто песок это камень...
47. Счастливы те, кто беден без горечи или богат без тщеславия.
48. Счастливы смелые, чья душа равно приемлет поражение и славу.
49. Счастливы хранящие в памяти слова Вергилия или Христа, ибо свет
этих слов озарит их дни.
50. Счастливы любимые и любящие и те, кто может обойтись без любви.
51. Счастливы счастливые.
The unending gift
Художник пообещал нам написать картину.
А сейчас я нахожусь в Новой Англии и знаю, что он умер. Как это
было уже не раз, я почувствовал грусть и удивился тому, насколько
мы похожи на сон. Я подумал об утраченных человеке и картине.
(Только боги могут обещать, потому что они бессмертны.)
Я подумал о подрамнике, на который не будет натянут холст.
Потом я подумал: если бы картина была написана, со временем она
стала бы еще одной обыденной вещью, предметом моего домашнего тщеславия;
но сейчас она безгранична и нескончаема, способна принять любую
форму и цвет и не связана никакими узами.
Ее существование ничем не обусловлено. Она будет жить и расти, словно
музыка, и пребудет со мной до конца. Спасибо тебе, Хорхе Ларко.
(Люди тоже могут обещать, потому что в обещании есть нечто бессмертное.)
Из журнала "Sur" (июль-август 1970)
Вариаци
и
Я благодарен луне за то, что она луна, рыбам за то, что они рыбы,
магниту за то, что он магнит.
Я благодарен Алонсо Кихано, который продолжает быть Дон Кихотом
в согласии с легковерным читателем.
Я благодарен Вавилонской башне, подарившей нам разнообразие языков.
Я благодарен безмерной доброте, затопившей землю, словно воздух,
и красоте, подстерегающей нас.
Я благодарен одному старому убийце, который в заброшенном доме на
улице Кабрера подал мне апельсин и сказал: "Мне не нравится,
когда люди выходят из моего дома с пустыми руками". Было около
двенадцати ночи, и больше мы не встречались.
Я благодарен морю, уступившему нам Одиссея.
Я благодарен дереву в Санта-Фе и дереву в Висконсине.
Я благодарен Де Куинси, вопреки опию или же с его помощью ставшему
Де Куинси.
Я благодарен губам, которых не целовал, и городам, которых не видел.
Я благодарен женщинам, оставившим меня, и тем, которых я оставил
сам, что по сути дела одно и то же.
Я благодарен сну, в котором я затерялся, как в бездне, где светила
не знают своих путей.
Я благодарен одной старой сеньоре, которая слабым голосом сказала
всем, окружившим ее на смертном одре: "Дайте мне умереть спокойно",
а после выдала такое ругательство, которое мы услышали от нее в
первый и последний раз.
Я благодарен двум прямым саблями, которыми Мансилья и Борхес
обменялись перед началом одного из своих сражений.
Я благодарен смерти моего сознания и смерти моего тела.
Только человек, у которого уже не осталось ничего, кроме Вселенной,
мог написать эти строки.
Из книги "Золото тигров" (1972)
Живущий под угрозой
Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.
Стены ее тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маска
красоты переменилась, но, как всегда, осталась единственной. Какую
службу мне теперь окажут эти талисманы: ученые занятия, широкая
эрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспел
свои моря и стяги, спокойная дружба, галереи
Библиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовь
моей матери, воинственные тени мертвых, безвременье ночи
и запах сна?
Быть с тобой или не быть с тобой - вот мера моего времени.
Кувшин уже захлебывается источником, человек уже поднимается
на звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна, уже ослепли,
но тьма не принесла умиротворения.
Я знаю, это - любовь: мучительная тоска и облегчение от того, что
я слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.
Это любовь с ее мифами, с ее мелкими и бесполезными чудесаим.
Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.
Ко мне приближаются вооруженные орды.
(Это место жительства ирреально, и она его не замечает.)
Имя женщины выдает меня.
Женщина болит во всем моем теле.
Часовой
Наступает рассвет, и я вспоминаю себя; он здесь.
Первым делом он сообщает мне свое (а также и мое) имя.
Я возвращаюсь в рабство, которое длится более шести десятков лет.
Он навязывает мне свою память.
Он навязывает мне повседневные условия человеческого существования.
Мне давно приходится ухаживать за ним; он требует, чтобы я мыл ему
ноги.
Он стережет меня в зеркалах, в шкафах красного дерева, в стеклах
витрин.
Одна, а затем и другая женщина отвергли его,
и мне пришлось разделить с ним эту горечь.
Сейчас я пишу под его диктовку эти стихи, которые мне не нравятся.
Он вынудил меня изучать туманный курс трудного англосаксонского.
Он обратил меня в языческий культ почитания погибших на войне,
хотя я, возможно, не сумел бы обменяться с ними ни словом.
На последнем лестничном пролете я ощущаю, что он где-то рядом.
В моих шагах, в моем голосе.
Я ненавижу его до мелочей.
Я с удовлетворением замечаю, что он почти ничего не видит.
Я нахожусь в круглой камере, которая окружена бесконечной стеной.
Никто из нас двоих не обманывает другого, но оба мы лжем.
Мы достаточно знакомы, мой неразлучный брат.
Ты пьешь воду из моей чаши и поедаешь мой хлеб.
Врата самоубийства открыты, однако теологи утверждают,
что в потустороннем мраке иного царства
я встречу себя, ожидающего меня самого.
Из книги "Тайнопись" (1981)
Буэнос-Айр
ес
Я родился в другом городе, который также назывался Буэнос-Айресом.
Я помню стук железной решетки на входе.
Я помню жасмины и резервуар для воды, вызывающие ностальгию.
Я помню розовую ленту с девизом, которая прежде была пунцово-красной.
Я помню солнцепек и сиесту.
Я помню две рапиры, скрещенные на пустыре.
Я помню газовые фонари и человека с шестом.
Я помню славное время и людей, приходивших без предупреждения.
Я помню трость со шпагой.
Я помню то, что видел сам, и то, что мне рассказали родители.
Я помню Маседонио в углу кондитерской на площади Онсе.
Я помню повозки с землей в пыли на площади Онсе.
Я помню магазин модной одежды на улице Тукуман.
(В двух шагах от него умер Эстанислао дель Кампо.)
Я помню третий внутренний дворик, почти недоступный, служивший двориком
для рабов.
Я храню память о пистолетном выстреле Алема в закрытом экипаже.
В таком Буэнос-Айресе, который мне достался, я был бы чужим.
Я знаю, что единственный рай, доступный для человека, - это потерянный
рай.
Кто-то почти такой же, как я, кто-то, не прочитавший эту страницу,
оплачет цементные башни и разрушенный обелиск.
Из газеты "АВС" (8 июня 1983)
То, что нам принадлежит
Мы любим то, о чем никогда не узнаем; то, что потеряно.
Кварталы, которые раньше были окраинами.
Древности, которым уже не под силу разочаровать нас,
потому что они стали блестящими мифами.
Шесть томов Шопенгауэра,
которые останутся недочитанными.
По памяти, не открывая ее, - вторую часть "Дон Кихота".
Восток, несомненно не существующий для афганца,
перса и турка.
Наших предков, с которыми мы не смогли бы проговорить
и четверти часа.
Изменчивые образы памяти,
сотканной из забвения.
Языки, которые мы едва понимаем.
Латинский или саксонский стих, повторяемый по привычке.
Друзей, не способных предать нас,
потому что их уже нет в живых.
Безграничное имя Шекспира.
Женщину, которая была рядом с нами, а теперь так далеко.
Шахматы и алгебру, которых я не знаю.
Гаснущий закат (англ.). (Здесь и далее - прим. перев.)
Герой стихотворения - аргентинский поэт Франсиско Лопес Мерино
(1904 - 1928).
Дар бесконечный (англ.).
Хорхе Ларко (1897-1967) - аргентинский художник, друг Х. Л.
Борхеса.
Полковник Франсиско Борхес (1833-1874), дед Х. Л. Борхеса, и
Лусио Викторио Мансилья (1831-1913), ставший впоследствии известным
писателем, обменялись шпагами в одном из сражений Парагвайской войны
(1865-1870).
В доме родителей Борхеса хранилась лента с девизом сторонников
диктатора Росаса (1793-1877), который гласил: "Смерть безумному
предателю дикарю Уркизе". Когда-то эта лента была ярко-красной,
но потом выцвела до бледно-розового цвета.
Эстанислао дель Кампо (1834-1880) - аргентинский поэт, автор
нравоописательной поэмы "Фауст" (1866). В 1948 г. Борхес
написал предисловие к ее переизданию.
Леандро Нисефоро Алем (1844-1896) - аргентинский политический
деятель, основатель Гражданского радикального союза. Покончил жизнь
самоубийством, получив от своих бывших соратников по партии письмо,
в котором он обвинялся в предательстве.
В данной статье мной будет проведена попытка провести системный и всесторонний анализ текста литературного произведения Хорхе Луиса Борхеса «Вавилонская Бибиотека», одного из самых интересных и загадочных произведений в малой прозе литературы ХХ века. Основной идеей данного произведения, на мой взгляд, является попытка писателя в присущей ему манере приемов магического реализма написать о мире который окружает человека и о попытке осмысления безграничности Вселенной.
Основной темой рассказа, написанного в стиле ээсе-фикции, является описание Вавилонской библиотеки, вымышленного места в котором находится герой рассказа. В произведении практически ничего не сказано о герое рассказа, он играет более повествовательную и созерцательную роль, чем действующую, что так же характерно для многих произведений Борхеса. Будто мир, пространство и время движется вокруг и сквозь героя, а ему остается лишь наблюдать. Произведение написано в жанре магического реализма. Магический реализм - жанр литературы, в котором используется прием внесения магических элементов в реалистическую картину мира. Основными элементами жанра являются: фантастические элементы - могут быть внутренне непротиворечивыми, но никогда не объясняются; действующие лица принимают и не оспаривают логику магических элементов; многочисленные детали сенсорного восприятия; часто используются символы и образы; эмоции и сексуальность человека как социального существа часто описаны очень подробно; искажается течение времени, так что оно циклично или кажется отсутствующим. Ещё один приём состоит в коллапсе времени, когда настоящее повторяет или напоминает прошлое; содержатся элементы фольклора и/или легенд; события представляются с альтернативных точек зрения, то есть голос рассказчика переключается с третьего на первое лицо, часты переходы между точками зрения разных персонажей и внутренним монологом относительно общих взаимоотношений и воспоминаний; прошлое контрастирует с настоящим, астральное с физическим, персонажи друг с другом. Открытый финал произведения позволяет читателю определить самому, что же было более правдивым и соответствующим строению мира — фантастическое или повседневное. Одним из классиков этого жанра является аргентинский прозаик, поэт и публицист Хорхе Луис Борхес (1899- 1986), произведения которого полны замаскированных философских размышлений о важных вопросах бытия. Одним из таких произведений является рассказ Борхеса «Вавилонская библиотека», написанный в 1941 году.
Библиотека состоит из бесконечного множества комнат-галерей, имеющих шесть граней. В каждой галерее двадцать полок, на которых стоит по тридцать две книги в каждой из которых по четыреста страниц, на каждой странице по сорок строк, в каждой строке восемьдесят букв черного цвета. Все книги написаны при помощи двадцати пяти знаков. По библиотеке путешествуют или живут люди - библиотекари, с разными мнениями по поводу устройства и содержания Библиотеки. Герой рассказа Борхеса повествует о своих путешествиях по Библиотеке, ее истории.
Отличительной чертой произведения является его метафоричность и символизм. Метафорами становятся не образы, не строки, а произведения в целом, - метафорой сложной, многосоставной, многозначной, метафорой-символом. Если не учитывать этой метафорической природы рассказов Борхеса, многие из них покажутся лишь странными анекдотами. Метафора - троп, слово или выражение, употребляемое в переносном значении, в основе которого лежит неназванное сравнение предмета с каким-либо другим на основе их общего признака. Символизм - прием, при котором одно понятие означает другое, даже при внешней их несхожести. Для произведений Борхеса свойственно наложение многослойности в произведения, что так же является отличительным качеством его трудов. Когда за внешним видимым слоем скрывается еще один слой, который в свою очередь может открыть нам еще один и т.д. Как правило, рассказы Борхеса содержат какое-нибудь допущение, приняв которое мы в неожиданном ракурсе увидим общество, по-новому оценим наше мировосприятие.
Рассказ «Вавилонская библиотека» был написан, по словам самого Борхеса, как иллюстрация к Мифу о тысяче обезьян. Суть мифа в том, что когда много обезьян будут бить по клавишам, то рано или поздно они могут написать «Войну и мир» Толстого или пьесу Шекспира. Хаос может, рано или поздно, породить хоть бы на время порядок сложившись в определенную комбинацию. Об этой идее Борхес напишет еще в нескольких своих рассказах - «Синий тигр», «Книга песка» - идеи бесконечного количества разнообразных комбинаций смыслов бытия. И, как и в каждом произведении писателя, в этом невозможно дать один точный смысл, потому как для автора он значил одно, а для каждого из поколений читателей уже совсем другое.
Экспозицией «Вавилонской библиотеки», как я писал выше, служит описание автором этого места, полного книг. Борхес погружает читателя в тишину и задумчивость библиотеки описанием ее устройства.
Как такового развития сюжета нет, но можно разбить рассказ на несколько частей:
1. Вступление-устройство библиотеки.
3. Определение библиотеки и ее законов существования.
4.Попытки людей понять структуру библиотеки.
Развитие конфликта начинается с рассказа героя о себе и понимание сути места, где он находится, т.е. Библиотеки. А суть конфликта и есть разнообразное и противоречивое понимание у разных людей Вавилонской библиотеки. Другими словами Борхес пытается метафорически показать историю человеческих попыток создать и понять знания о бесконечной вселенной и познать ее сокровенный тайны. Как итог - конфликт продолжается, действие не окончено, автор в конце как бы обрывает своего героя и говорит, что невозможно понять до конца безграничное но люди будут предпринимать попытки, какими бы логичными или наоборот абсурдными они не были бы.
Рассказ полон ретардаций - воспоминаний рассказчика о разных событиях случившихся с людьми Библиотеки, легендами этого места. Они замедляя ход повествования в то же время добавляют важные штрихи к пониманию замысла автора. Ретардациями в эссе служат так же описание или упоминание о разных книгах, встречающихся на полках Библиотеки.
Повествование идет ровно и в нем нельзя выделить особо нарастания действия, спада или кульминации - в виду особенности самого произведения и поднимаемой автором тематики.
Язык произведения лаконичен, носит при всей описательности больше характер репортажа или краткой заметки о путешествии. Много внимания уделяется числам, геометрическим фигурам. Автор пробует через такие языковые приемы вызвать у читателя ощущение реальности описываемого места. Много внимания уделяется попыткам передать объемность помещения, автор вовлекает читателя в некую игру давая пищу для размышления - бесконечна ли вселенная библиотека или обращая внимание на зеркала, спрашивает - а не ограничена ли она и все, что описано выше - иллюзия.
Как мной было написано ранее, в рассказе много символов - книги, зеркала, сама Библиотека, слово Вавилон, не как упоминание древней империи, а как символ скопления всего, также символами служат числа, которые использует Борхес. Писатель увлекался нумерологией, комбинаторикой и заметно влияние иудейской каббалы, это мы узнаем из его интервью и произведений. Эта информация в определенном смысле является для нас важной в понимании контекста и подтекста произведения.
"Вавилонская библиотека", в которой заперт герой-рассказчик, - это одновременно метафора и космоса, и культуры. Непрочитанные или непонятые книги - все равно, что нераскрытые тайны природы. Вселенная и культура - равнозначны, неисчерпаемы и бесконечны. В поведении разных библиотекарей метафорически представлены разные позиции современного человека по отношению к культуре: одни ищут опоры в традиции, другие нигилистически зачеркивают традицию, третьи навязывают цензорский, нормативно-моралистический подход к классическим текстам. Сам Борхес, как и его герой-повествователь, хранит "привычку писать" и не примыкает ни к авангардистам-ниспровергателям, ни к традиционалистам, фетишизирующим культуру прошлого. "Уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки". Иными словами, читать, расшифровывать, но в то же время творить новые загадки, новые ценности - вот принцип отношения к культуре, по Хорхе Луису Борхесу.
Посвящается памяти Бориса Дубина
От автора: Когда-то в 1980-х на одном из семинаров поэтического перевода Борис оппонировал мне, тогда молодому поэту и переводчику, и изрядно критиковал. Критика эта была воспринята мной с благодарностью, и в дальнейшем у нас установились дружеские отношения, а Б. Дубин мне немало помог не только с испанскими переводами, но и совсем недавно благодаря его стараниям в № 12 за 2013 год была опубликована Canto XXVI Эзры Паунда, несмотря на то что нас разделяли города, страны, границы, Атлантический океан.
Предисловие Яна Пробштейна. Переводы стихов Бориса Дубина и Яна Пробштейна. Перевод прозы Людмилы Синянской и Бориса Дубина.
Всю свою долгую и не слишком богатую внешними событиями жизнь Хорхе Луис Борхес (1899–1986) прожил среди книг - в Библиотеке, в книге - и в прямом, и в переносном смысле этого слова. В 1955 году он был назначен на пост директора Национальной библиотеки Аргентины и оставался на этом посту до выхода на пенсию в 1975 году. При этом Борхес, как известно, был слеп. Наследственная болезнь (и отец, и бабушка писателя ослепли) была усугублена несчастным случаем, и писатель начал медленно слепнуть, хотя, как он сам заметил, «слепнуть я начал с рождения». Борхес, однако, не предавался отчаянию, считая, что слепота «должна стать одним из многих удивительных орудий, посланных нам судьбой или случаем». Опираясь не только на мужество родных, но и на опыт своих предшественников (еще два директора Национальной библиотеки были слепы, а три, как заметил Борхес, это уже не случайность, а «утверждение божественное или теологическое»), Борхес выстраивает ряд великих слепцов - от Гомера и Джона Мильтона до Джеймса Джойса (также утратившего зрение) и приходит к выводу: «Писатель - или любой человек - должен воспринимать случившееся с ним как орудие, все, что ни выпадает ему, может послужить его цели». Будучи слепым, Борхес выучил древнеанглийский и скандинавские языки и хранил в памяти древнеанглийские, немецкие, скандинавские саги, а впоследствии составил антологии литератур этих стран. Перечисление его духовных и интеллектуальных достижений, а также наград, премий и почетных степеней могло бы занять немало места на этой странице. Энциклопедические знания, которыми он поражает читателей, для него не самоцель и не средство самоутверждения, но стремление связать бытие, время, пространство, историю и современность, реальность и миф, соединить порой несоединимые идеи и события, чтобы разгадать или хотя бы приоткрыть завесу над тайной бытия.
Мир для Борхеса - это текст, а текст - это мир, который следует прочесть, понять и истолковать. Однако читает Борхес своеобразно: в его коротких, как выпад шпаги, рассказах и эссе реальность становится мифом, а миф - реальностью, все, что могло произойти, для него не менее важно, чем то, что случилось въяве.
Борхес представляет Сущее как «Божественный лабиринт причин и следствий» и в стихотворении «Еще одно восхваление даров» создает необыкновенно величественный «каталог» бытия:
Хвалу хочу воздать
Божественному лабиринту
Причин и следствий за разнообразье
Творений, из которых создана
Неповторимая вселенная,
За разум, представлять не устающий
В своих мечтах строенье лабиринта,
За лик Елены, мужество Улисса
И за любовь, которая дает нам
Узреть других, как видит их Творец.
(Перевод с испанского Я. Пробштейна)
В этом стихотворении Борхеса граница между прошлым, настоящим и вневременным, между временем и пространством размыта, древние мифы вплетаются в современный контекст, синхронизируются, реальные же люди и явления - Сократ и Шопенгауэр, Франциск Ассизский и Уитмен, бабушка поэта Фрэнсиз Хейзлем - архетипичны, они существуют одновременно в прошлом, в настоящем и вне времени, то есть в вечности. Анафора позволяет поэту соединить времена, эпохи, идеи и культурное наследие человечества, которое для Борхеса является формой времени. Миф, данный в движении и преображенный, перестает быть иллюстрацией, превращается в образ, с помощью которого создается художественная реальность произведения. Только таким образом миф может стряхнуть с себя пыль тысячелетий и возродиться.
В коротком, менее чем на две страницы эссе «Четыре цикла» Борхес пишет о том, что историй (подразумевая архетипические сюжеты) всего четыре: о завоеванном и разрушенном городе (Борхес включает в нее все мотивы-архетипы, связанные с «Илиадой» Гомера); вторая, о возвращении, охватывает весь круг «Одиссеи»; третья - о поиске: Золотого Руна, золотых яблок или Грааля, при этом Борхес замечает, что если раньше герои добивались цели, то «героев Джеймса или Кафки может ждать только поражение. Мы не способны верить в рай и еще меньше - в ад». Четвертая история, пишет Борхес, - «о самоубийстве бога», выстраивая линию от Атиса и Одина до Христа. «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их - в том или ином виде», - говорит Борхес. Однако в своем же собственном рассказе «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”» Борхес утверждает и нечто крайне противоположное: любое новое прочтение даже очень известного текста - как бы созидание его заново - в новых культурно-исторических условиях.
Даже такие трагические явления, как смерть Сократа, распятие, тайна сна и смерти, предстают в новом свете и обретают иной смысл и звучание. Подобно Блейку в «Бракосочетании Ада и Рая», Борхес принимает иную сторону бытия, «иное сновиденье Ада - / Виденье Башни, что огнем очистит…» в равной мере, как «виденье сфер божественных». Поэт воздает хвалу даже «За сон и смерть, два самых / Таинственных сокровища»: сочетание «смерти» и «сокровища» не воспринимается как оксюморон, но как мудрость, родственная «мудрости смирения» Элиота. Заключительные строки, в которых выражена благодарность «за музыку, таинственнейшую из всех форм времени», венчают все стихотворение, воздавая хвалу и духовной деятельности человека, его творчеству, ибо, как сказал Элиот в «Четырех квартетах», «вы сами - звучащая музыка, пока слышите музыку».
Франсиско Севальос, которому первые четыре строки этого стихотворения, по его собственному признанию, напоминают рассказ «Алеф», заметил, что, согласно видению Борхеса, «есть такое место во вселенной, где все явления существуют одновременно во времени и пространстве . (Буква «Алеф», обозначающая Бога, и есть «точка пересечения времени с вечностью», если воспользоваться поэтической формулой Элиота из «Четырех квартетов».) «Еще одно восхваление даров», по мнению Севальоса, поэтически воплощает эту идею. «Божественный лабиринт / Причин и следствий» и есть то место встречи всех явлений во времени и пространстве, где все обретает смысл. Таким «Божественным лабиринтом» для Борхеса является прежде всего Библиотека, Библия, книга - именно в духовной, интеллектуальной деятельности человечества и возможна встреча всех явлений, это «Сад расходящихся тропок», «место пересечения всех времен», «точка пересечения времени с вечностью», если воспользоваться метафорой Элиота. Когда Борхес создавал в 50-е годы рассказы и эссе, вошедшие в книгу «Новые расследования», он внес свой вклад в только еще формировавшуюся в те годы семиотическую теорию, а во многом и предвосхитил ее. Рассматривая текст как мир, а мир как единую книгу, которую следует прочесть и истолковать, Борхес объединяет бытие, действительность и художественную реальность, миф, пространство, время, историю и культуру.
В стихотворении «Ars Poetica», означающем в переводе с латыни «Искусство поэзии», Борхес выражает свое кредо: средством покорения бренности и объединения времени для него является «Искусство - бесконечная река». Река искусства и река времен сливаются воедино, мощь подобной стихии способна усмирить саму Лету, реку забвения:
Взирать на реку времени и вод
И вспоминать, что время - как река,
И знать, что наша участь - как река, -
Исчезнут наши лица в бездне вод.
И чувствовать, что бденье - тоже сон,
И видеть сон, что ты не спишь, а смерть,
Которой так страшится плоть, есть смерть,
Что еженощно сходит к нам, как сон.
И в каждом дне и годе видеть символ
Дней человеческих и бренных лет,
И превращать презренность бренных лет
В гул голосов, и музыку, и символ.
Зреть в смерти сон и представлять закат
Печальным золотом - поэзия сама,
Бессмертной нищенкою к нам сама
Вернется, как заря или закат.
На нас взирает незнакомый лик
По вечерам из омута зеркал.
Искусство - средоточие зеркал -
Должно открыть наш настоящий лик.
Рыдал Улисс, уставший от чудес,
Увидев глухомань в цвету - Итаку.
Искусство возвращает нам Итаку
Цветущей вечности, а не чудес.
Искусство - бесконечная река,
В движении стоит, как точный образ
Изменчивого Гераклита, образ
Иной и вечно прежний, как река.
(Перевод Я. Пробштейна; ниже приводится перевод Б. Дубина)
В рифмовке одних и тех же слов заключена и магия стихотворения, и попытка проникнуть в тайну языка и искусства: слова «те же и другие», значение одних и тех же слов, занимающих одинаковые положения в строках, но употребленных «на сдвиге», в разных контекстах и приобретающих разные значения, как бы зримое представление Гераклитова потока. Поток времени воплощен в языковом потоке: слово, наиболее изменяющаяся и хрупкая вещь в мире, не может приобрести одно и то же значение в разных контекстах, в разном времени и пространстве. Запечатлеть ускользающий образ изменяющегося мира, воплотить образ человека, «иного и прежнего» (El Otro y El Mismo - название одной из книг стихов Борхеса), - значит попытаться отобразить мир, «как точный образ / Изменчивого Гераклита, образ / Иной и вечно прежний, как река». Преобразить реальность, вырвать ее из «омута зеркал» - значит открыть «наш настоящий лик»: цель поэзии, нищей и бессмертной одновременно, спасти этот лик и все существующее в мире от забвения, превратить в «цветущую вечность», которую поэт уподобляет Итаке, «глухомани в цвету». Вернувшись и отвоевав свое царство и царицу, Одиссей исцелился от беспамятства и изгнания, вернул себе собственное имя - Имя Собственное - и, выйдя из потока времени, тем самым избежал никчемности, когда он «Бродил по миру, словно пес бездомный, / Никем себя прилюдно именуя…» («Одиссея, Книга XXIII», перевод Б. Дубина). Так Борхес мотивирует отказ Улисса принять бессмертие, дар Калипсо. Обрести бессмертие означает для Борхеса утратить и свое имя, и личность, и свою неповторимую судьбу. Стихотворение «Одиссея, Книга XXIII» перекликается с рассказом Борхеса «Бессмертный», в котором Марк Фламиний Руф, военный трибун римского легиона, отведавший воды из реки, дарующей бессмертие, оказывается также Гомером, который в «тринадцатом веке записывает приключения Синдбада, другого Улисса». Цель Бессмертного - обрести смертность, ибо
«смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами недолговечными, люди и ведут себя соответственно; каждое совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Все у смертных имеет ценность - невозвратимую и роковую. У Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) - лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего, что бы не оказалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями скорбь не властны над Бессмертными» .
Борхес убежден, что обрести смертность означает обрести ценность жизни, воспринимать ее во всей неповторимости. Поэтому мечта главного героя «Бессмертного» (кем бы он ни был) выражена в недвусмысленном утверждении: «Я был Гомером; скоро стану Никем, как Улисс, скоро стану всеми людьми - умру» .
Как говорилось выше, Борхес говорит о смерти как об обретении ценности жизни, однако умереть для Борхеса не означает раствориться в «реке времен» или в «океане забвения»: смерть для него, так же, как и для Элиота скорее «временное превращение» («Четыре квартета»). В стихотворении «Everness [Вечность]» Борхес утверждает:
И ничему не суждено забыться:
Господь хранит и руды и отходы,
Держа в предвечной памяти провидца
И прошлые, и будущие годы.
Все двойники, которых по дороге
Меж утреннею тьмою и ночною
Ты в зеркалах оставил за спиною
И что еще оставишь, выйдут в сроки, -
Все есть и пребывает неизменно
В кристалле этой памяти - Вселенной:
Сливаются и вновь дробятся грани
Стены, прохода, спуска и подъема,
Но только за чертою окоема
Предстанут архетипы и блистанья.
(Перевод Бориса Дубина)
Все сохраняется в ней и открывается нам на другой стороне, по ту сторону заката - за чертой окоема, где мы узрим «архетипы и сиянья». Поэзия и есть творческое отображение времени и жизни, которая сама преображает реальность и побеждает забвение. Поэзия являет Архетипы, преображая мир действительности и то, что, казалось бы, исчезло с лица земли, «сгинуло в пропасти забвенья». Как бы перекликаясь через века с Державиным, Борхес утверждает: «Нет одного лишь в мире - нет забвенья». В другом стихотворении о вечности, озаглавленном по-немецки Evigkeit , Борхес объединяет тему предыдущего стихотворения с темой стихотворения «Искусство поэзии», утверждая тем самым, что язык и поэзия бессмертны: «Вновь языком моим владей, испанский стих, / чтоб заявить, что говорил всегда… / Вернись, чтоб снова бледный прах воспеть» (Перевод Яна Пробштейна). Озаглавливая свои стихотворения словом, обозначающим одно и то же на разных языках, Борхес, быть может, стремится подчеркнуть универсальность, всеобщность своего утверждения. В стихотворении «Утро 1649 года» смерть означает освобождение: казнь Карла I понимается как победа и освобождение от необходимости лгать, король знает, что идет «лишь к смерти, не к забвенью», что он остается королем, а «здесь только судьи, но Судьи здесь нет»:
Карл шествует средь своего народа.
Глядит по сторонам. Взмахнув рукою,
Приветствие шлет свите и конвою.
Нет нужды лгать - не это ли свобода;
Идет он только к смерти - не к забвенью,
Но помнит: он - король. Все ближе плаха.
И страшно, и правдиво утро. Страха
Нет на лице, не омраченном тенью.
Он, как игрок отменный, хладнокровно
Идет и не бесчестит черный цвет
Его среди толпы вооруженной.
Здесь только судьи, но Судьи здесь нет.
С улыбкой царственной и непреклонной
Он чуть кивнул, как делал много лет.
(Перевод Яна Пробштейна)
Говоря о смерти, Борхес вновь утверждает, что забвения нет. Прошлое становится вечным и архетипическим. «Вечное мгновение истории», если чуть перефразировать Элиота, существует одновременно в прошлом, настоящем и вне времени. Борхес воплощает поэтический мотив времени в образе монеты, брошенной с борта корабля в океан, или другой монеты - из рассказа «Заир», или в образе розы, «ненареченного и немого цветка, / Что Мильтон подносил так величаво / К лицу, но увидать, увы, не мог» (так же, впрочем, как и автор: слепота, свет, зрение и видение - важнейший лейтмотив творчества Борхеса). Несмотря на то что ни Мильтон, ни Борхес не могли увидеть цветок, роза эта избежала забвения: поэзия не только воскрешает цветок, но и позволяет нам увидеть жест, движение Мильтона, подносящего розу к лицу. Время обретает в этом стихотворении пластику, а в пространстве (и в самом запахе цветка) запечатлен образ времени.
Подобно Мандельштаму в «Нашедшем подкову», Борхес в стихотворении «Монета» не только показывает судьбу медной монеты, брошенной им в море, а через этот образ - свою собственную судьбу, но и проецирует их в будущее. В стихотворении Мандельштама время отпечаталось на древних монетах, век «оттиснул свои зубы» на них, а самого лирического героя «время срезает, как монету». У Борхеса автор швыряет монету с верхней палубы в волны, «частицу света, которую поглотили время и мрак», тем самым «совершив непоправимый поступок, / включив в историю планеты / две непрерывные, почти бесконечные параллельные: / собственную судьбу, состоящую из тревог, любви и тщетной борьбы, / и этого металлического диска, / которого увлекут воды во влажную бездну или в отдаленные моря, / и поныне грызущие останки саксов и викингов». В обоих стихотворениях образ времени разительно напоминает бергсоновское durée - «невидимое движение прошлого, которое вгрызается в будущее», а судьба монеты связана с судьбой лирического героя. Пока монета не названа, она просто монета; после того как она найдена в будущем, монета становится уникальной, ей место в своеобразном каталоге истории, как в рассказе «Заир»:
«Я подумал о том, что нет монеты, которая не была бы символом всех тех бесчисленных монет, что сверкают в истории или в сказках. Я вспомнил монету, которой расплачиваются с Хароном; обол, который просил Велисарий; тридцать сребреников Иуды; драхмы куртизанки Лаис; старинные монеты, предложенные спящим из Эфеса; светлые заколдованные монетки из “1001 ночи”, которые потом стали бумажными кружочками, неизбывный динарий Исаака Лакедема; шестьдесят тысяч монет - по одной за каждый стих эпопеи, - которые Фирдоуси вернул царю потому, что они были серебряными, а не золотыми; золотую унцию, которую Ахав велел прибить на мачте, невозвратимый флорин Леопольда Блума; луидор, который близ Варенна выдал беглеца Людовика XVI, поскольку именно он был отчеканен на этом луидоре» .
Это каталог в прозе, который, сродни каталогу из стихотворения «Еще одно восхваление даров», не только раскрывает сложность бытия через исторические, мифологические, культурные и литературные ассоциации и аллюзии, но и выявляет кризисные моменты истории. Образ, отчеканенный на монете, становится символом жизни и смерти, говорит ли он о предательстве Иуды или о казни Людовика XVI. Каждый из этих образов уникален и архетипичен одновременно: в каждом оживает История. Диалектика воплощения каждого из образов лишена однозначности и прямолинейности: «слепая» и безымянная монета, которую лирический герой получает как сдачу, обретает затем имя, неповторимость, историю и включается в «каталог» родственных явлений. После этого происходит еще одна трансформация образа: монета превращается в «тень Розы и царапину от Воздушного покрова», а в финале монета наводит лирического героя (или автора, или предполагаемого рассказчика) на мысль о том, чтобы «затеряться в Боге», для чего, как он пишет, «приверженцы суффизма повторяют собственное имя или девяносто девять имен Бога до тех пор, пока те перестают что-то значить… Может быть, кончится тем, что я растрачу Заир, так много и с такой силой о нем думая: а может быть, там, за монетой, и находится Бог» .
В концовке стихотворения «Монета» Борхес пишет: «Иногда я испытываю угрызения совести, / иногда завидую тебе, / монета, окруженная, как мы, лабиринтом времени, / но в отличие от нас, не ведающая о том». Этот образ перекликается и с образом Мандельштама («Время срезает меня, как монету»), и с образом времени из «Четырех квартетов Элиота:
…будущее - это увядшая песня, Царская Роза или ветка лаванды,
Засохшая меж пожелтевших страниц нечитанной книги,
Как грустное сожаленье о тех, кто пока не пришел сюда, чтоб обрести сожаленье.
Путь наверх - это и путь вниз, а дорога вперед - это всегда дорога назад.
С этим трудно смириться, но несомненно,
Что время - не исцелитель: больной-то давно уж не здесь.
(Перевод Яна Пробштейна)
Перекликающиеся слова: «угрызения совести - зависть - сожаление». «Но среди книг, зубчатою стеной / Загромоздивших лампу, не хватает / и так и не отыщется одной», - пишет Борхес в стихотворении «Пределы». Стало быть, и Борхес, несмотря на веру в то, что «нет в мире одного - забвенья», не исключает возможности того, что можно затеряться во времени, «пройти мимо мира и не разгадать его» («Пределы») . Было бы труднее поверить в «архетипы и сиянья» Борхеса, если бы он не показал, объяв, как монету в «Заире» сферическим зрением, сразу обе стороны бытия. В «Заире» Борхес пишет: «Теннисон сказал, что, если бы нам удалось понять хотя бы один цветок, мы бы узнали, кто мы и что собой представляет весь мир. Быть может, он хотел сказать, что нет события, каким бы ничтожным оно ни выглядело, которое не заключало в себе истории всего мира со всей ее бесконечной цепью причин и следствий» . Такое видение сродни Блейку:
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир - в зерне песка,
В единой горсти - бесконечность,
И небо - в чашечке цветка.
(Перевод С. Маршака)
В мире Борхеса время и бытие воплощены в образе моря или реки, розы или монеты, зеркала или лабиринта, который, в свою очередь, может превратиться в «Дом Астерия», улицу, город, в «Сад расходящихся тропок», незримый лабиринт времени, в котором, как в геометрии Лобачевского, параллельные пересекаются и, «вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего». Однако за лабиринтом времени, бытия и небытия, где человек может затеряться, как монета, - «архетипы и великолепья».
Хорхе Луис Борхес (1899–1986) в переводах Бориса Дубина
Искусство поэзии
Глядеться в реки - времена и воды -
И вспоминать, что времена как реки,
Знать, что и мы пройдем, как реки,
И наши лица минут, словно воды.
И видеть в бодрствованье - сновиденье,
Когда нам снится, что не спим, а в смерти -
Подобье нашей еженощной смерти
Которая зовется «сновиденье».
Провидеть в смерти сон, в тонах заката
Печаль и золото - удел искусства,
Бессмертный и ничтожный. Суть искусства -
Извечный круг рассвета и заката.
По вечерам порою чьи-то лица
Мы смутно различаем в зазеркалье.
Поэзия и есть то зазеркалье,
В котором проступают наши лица.
Улисс, увидев после всех диковин,
Как зеленеет скромная Итака,
Расплакался. Поэзия - Итака
Зеленой вечности, а не диковин.
Она похожа на поток бескрайний
Что мчит, недвижен, - зеркало того же
Эфесца ненадежного, того же
И нового, словно поток бескрайний.
Мгновение
Где череда тысячелетий? Где вы,
Миражи орд с миражными клинками?
Где крепости, сметенные веками?
Где Древо Жизни и другое Древо?
Есть лишь сегодняшнее. Память строит
Пережитое. Бег часов - рутина
Пружинного завода. Год единый
В своей тщете анналов мира стоит.
Между рассветом и закатом снова
Пучина тягот, вспышек и агоний:
Тебе ответит кто-то посторонний
Из выцветшего зеркала ночного.
Вот все, что есть: ничтожный миг без края, -
И нет иного ада или рая.
Алхимик
Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бдениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.
Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.
В уме, не постигающем секрета,
Что прячется за топью и звездою,
Он видит сон, где предстает водою
Все, как учил нас Фалес из Милета,
И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге недоступнее Аверна…
Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне;
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.
Но прежде чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.
Элегия
Быть Борхесом - странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли -
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть все, что отпущено людям, -
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом - странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.
Джеймс Джойс
Дни всех времен таятся в дне едином
Со времени, когда его исток
Означил Бог, воистину жесток,
Срок положив началам и кончинам,
До дня того, когда круговорот
Времен опять вернется к вечно сущим
Началам и прошедшее с грядущим
В удел мой - настоящее - сольет.
Пока закат придет заре на смену,
Пройдет история. В ночи слепой
Пути завета вижу за собой,
Прах Карфагена, славу и геенну.
Отвагой, Боже, не оставь меня,
Дай мне подняться до вершины дня.
Предметы
И трость, и ключ, и язычок замка,
И веер карт, и шахматы, и ворох
Бессвязных комментариев, которых
При жизни не прочтут наверняка,
И том, и блеклый ирис на странице,
И незабвенный вечер за окном,
Что обречен, как прочие, забыться,
И зеркало, дразнящее огнем
Миражного рассвета… Сколько разных
Предметов, караулящих вокруг, -
Незрячих, молчаливых, безотказных
И словно что-то затаивших слуг!
Им нашу память пережить дано,
Не ведая, что нас уж нет давно.
Переводы Яна Пробштейна
Два английских стихотворения из книги «Иной и прежний»
Беатрис Бибилони Вебстер де Булльрич
Тщетный рассвет встречает меня на пустынном
Перекрестке - я пережил эту ночь.
Ночи сродни горделивым волнам: синие тяжеловесные гребни
Со всеми оттенками недр под гнетом желанных
И нежеланных явлений.
У ночей есть свойство тайно одаривать и отнимать
То, что наполовину дано и отобрано, -
Это радость под мрачными сводами.
Уверяю тебя, ночи действуют именно так.
Этот вал - эта ночь оставила мне привычные клочья:
Лоскутки болтовни с парой заклятых друзей,
Обрывки музыки для мечтаний, дым горьких окурков.
Голод мой этим не утолить.
Большая волна принесла мне тебя.
Слова, любые слова, твой смех и - тебя,
Так безмятежно и бесконечно прекрасную.
Мы говорили, и ты забывала слова.
Рассвет-разрушитель встречает меня на пустынной
Улице моего города.
Твой профиль, повернутый в сторону, движение звуков,
Рождающих имя твое, биение смеха -
Эти сверкающие игрушки ты оставила мне.
Я перемешал их в этой заре, я терял их
И вновь находил, я рассказал о них
Бродячим собакам и бездомным звездам зари.
Твоя богатая темная жизнь…
Мне нужно пробиться к тебе, я отшвырнул
Блестящие безделушки, оставленные тобой,
Мне нужен твой сокровенный взгляд,
Подлинная улыбка твоя - та одинокая
И насмешливая улыбка, которую знает
Твое холодное зеркало.
Чем тебя удержать?
Я подарю тебе нищие улицы, отчаявшиеся закаты,
Луну одетых в отрепья предместий.
Я подарю тебе горечь того, кто слишком долго глядел
На луну одинокую.
Я подарю тебе предков, моих мертвецов,
Которых живые увековечили в мраморе: деда, отца моего отца,
Убитого на границе Буэнос-Айреса, две пули
Продырявили легкие: мертвец-бородач был погребен
В коровьей шкуре своими солдатами.
Двадцатичетырехлетний дед моей матери
Повел в атаку три сотни всадников из Перу -
И поныне все они - тени на призрачных скакунах.
Я подарю тебе все, что есть в глубине моих книг,
Все мужество и веселие жизни моей.
Я подарю тебе верность того,
Кто никогда верноподданным не был.
Я подарю тебе собственное ядро, которое мне
Удалось уберечь - ту сердцевину души, которой
Нет дела до слов, до торговли мечтами: ее
Не затронуло время, несчастья и радости.
Я подарю тебе память о желтой розе,
Виденной на закате задолго
До твоего появленья на свет.
Я подарю тебе толкованья тебя,
Теории о тебе,
Подлинные и удивительные о тебе откровенья.
Я могу подарить тебе свою одинокость,
Свою темноту и голодное сердце.
Я пытаюсь тебя подкупить
Неуверенностью, опасностью и неудачей.
Мильтон и роза
Из поколений роз, что в глубине
Реки времен исчезли без следа,
Единственную от забвенья мне
Хотелось оградить бы навсегда.
Ее наречь дано судьбой мне право, -
Тот неизвестный и немой цветок,
Что Мильтон подносил так величаво
К лицу, но увидать, увы, не мог.
Ты, алая иль желто-золотая,
Иль белая, - забыт навек твой сад,
Но ты живешь, волшебно расцветая,
И лепестки в моих стихах горят.
Чернь, золото иль кровь на лепестках
Незримы, как тогда в его руках.
Everness
Нет в мирозданьи только одного - забвенья.
Господь хранит металл, хранит частицы пыли,
Те луны, что взойдут, и те, что отсветили, -
Все, все пророческая память от затменья
Хранит. И все живет: бесчисленные лики,
Оставленные в зеркалах тобою, тени
Меж сумеречной и рассветной мглою, блики,
Что оживут в твоем грядущем отраженье.
Все это часть кристалла памяти - мгновенно
Преображаясь, он меняет лик Вселенной.
Уводят лабиринты в бесконечность,
И закрываются все двери за спиною,
Лишь по ту сторону заката пред собою
Узришь Великолепье. Архетипы. Вечность.
А был ли Сад, иль Сад был только сном? -
Подумалось. О если б то былое,
Где над своею властвовал судьбою
Адам ничтожный, было волшебством
Всевышнего, которого в мечтах
Я создал, - это было б утешеньем.
Но в памяти мерцает лишь виденьем
Тот светлый рай, и все же не во снах
Он есть и будет, но не для меня.
А здесь потомков Каина резня,
Земли жестокость ныне карой стала,
И значит - здесь любовь и счастье надо
Дарить, ступить под сень живого Сада
Однажды хоть на миг - уже немало.
Ода, написанная в 1966 году
Нет отчизны ни в ком - ни во всаднике этом,
Кто, в зарю над безлюдною площадью взмыв,
Через время на бронзовом скачет коне,
Ни в других, кто из мрамора смотрит на нас,
Нет и в тех, кто рассыпал воителей прах
На полях Америки бранных,
Кто оставил, как память, поэму иль подвиг,
Или память о жизни достойной, где был
Каждый день посвящен исполнению долга.
Нет отчизны ни в ком. Даже в символах нет.
Нет отчизны ни в ком. Нет во времени даже,
Гнет исходов несущем, изгнаний, сражений
И медлительного заселенья земель,
Простирающихся от зари до заката.
Нет во времени, полном стареющих лиц
В уходящих во мрак зеркалах.
Нет во времени, полном смутных страданий,
Неосознанных мук до рассвета.
Ни в то время, когда паутина дождя
Повисает на черных садах.
Нет, отчизна, друзья, - непрерывное дело,
Словно мир этот длится. «Когда бы на миг
Нас во снах своих видеть Вечный Сновидец
Перестал, то испепелила б
Нас мгновенная вспышка забвенья Его».
Нет отчизны ни в ком, но, однако, должны мы
Древней клятвы достойными быть, -
В чем, не ведая сами, клялись кабальеро -
Аргентинцами быть - кем и стали они,
Дав совместную клятву в том стареньком доме.
Мы - грядущее этих людей,
Оправдание тех, кто погиб,
И наш долг - это славная ноша,
Их тенями возложенная на наши,
Мы должны ее пронести и спасти.
Нет отчизны ни в ком - она во всех нас,
Пусть таинственный чистый пылает огонь
Негасимо в ваших сердцах и моем.
Еще одно восхваление даров
Хвалу хочу воздать
Божественному лабиринту
Причин и следствий за разнообразье
Творений, из которых создана
Неповторимая вселенная,
За разум, представлять не устающий
В своих мечтах строенье лабиринта,
За лик Елены, мужество Улисса
И за любовь, которая дает нам
Узреть других, как видит их Творец,
За алгебру, дворец кристаллов строгих,
За то, что тверд алмаз, вода текуча,
За Шопенгауэра, кто раскрыл, быть может,
Загадку сей вселенной,
За полыханье пламени - его
Без страха древнего не может видеть смертный,
За кедр, сандал и лавр,
За хлеб и соль,
За тайну розы,
Расточающую краски, их не видя,
За вечера и дни 55-го,
За мужественных всадников, кто гонит
Зарю и скот по утренней равнине,
За утро в Монтевидео
И за искусство дружбы,
И за последний день Сократа,
И за слова, которые сквозь сумрак
Несутся от распятия к распятью,
За сновидение Ислама,
Длинною в тысячу ночей и ночь одну,
И за иное сновиденье Ада -
Виденье Башни, очищающей огнем,
И за виденье сфер божественных,
За Сведенборга,
Кто с ангелами вел беседы, по Лондону бродя,
За древние таинственные реки,
Сливающиеся во мне,
И за язык, на коем говорил я
В Нортумбрии века назад,
За меч и арфу сакса,
За море - за сиянье сей пустыни,
За тайнопись непознанных явлений,
За эпитафии варягов,
За музыку английской речи,
За музыку немецкой речи,
За золото блистательных стихов,
За эпос зим
И за названье книги Gesta Dei Per Francos
,
Нечитанной еще,
И за Верлена птичье простодушье,
За бронзу гирь, за пирамид стекло,
За полосатость тигра,
За небоскребы Сан-Франциско и острова Манхэттен,
И за техасские утра,
И за севильца, кто «Эпистолу нравоучительную» сочинил
И пожелал остаться безымянным,
И за кордовцев Сенеку и Лукана, написавших всю
Испанскую литературу прежде,
Чем создан был язык литературный,
За благородство шахмат и геометричность,
За карту Ройса и Зенона черепаху,
И за аптечный запах эвкалипта,
И за язык, который выдает себя за знанье,
И за забвение, которое стирает
Или преображает прошедшее,
И за привычки, которые подобно зеркалам
Нас повторяют, утверждая образ наш,
За утро, поселяющее в нас
Иллюзию начала,
За астрономию и тьму ночей,
За счастье и за мужество других,
За родину, что в запахе жасмина
Иль в древней шпаге оживает,
И за Уитмена, и за Франциска
Начало 60-ых гг. ХХ века – открытие Латинской Америки и интерес к ее литературе. С середины ХХ века европоцентризму литературы наносится смертельный удар – на мировую арену выходит латиноамериканская литература (страны меньше пострадали от войны, экономическая ситуация благоприятна для писателей). Латинская Америка – смешение европейской культуры с местной индейской и культурой африканских рабов. Католицизм как основная религия, больший авторитет церкви, но и тесная связь фольклором.
Борхес Хорхе Луис (1899 – 1986) родился в Аргентине в Буэнос-Айресе, в канун ХХ века, в 1899-м году. Его отец, будучи адвокатом, увлекался литературой. В родне Борхеса были англичане, испанцы и евреи. Ребенок с детства – билингв. Самого Борхеса заинтересовала литература, он начал писать в шесть лет. В восемь он перевел на испанский сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц», да так, что перевод сразу напечатал один из ведущих литературных журналов. В 1914-м году семья Борхесов отправляется в Европу, где Хорхе Луис получает образование и начинает литературную деятельность как поэт.
В 1921-м году семья возвращается в Буэнос-Айрес, и Борхес начинает печататься в различных журналах, выпускает две книги стихов и две книги эссе. Уже в ранних произведениях он блещет эрудицией, знанием философии и языков (кроме испанского и английского, Борхес прекрасно знал латынь, французский, итальянский, португальский, немецкий), мастерски владеет словом.
В 1937-м году Борхес устраивается на работу в библиотеку в пригороде Буэнос-Айреса, чтобы иметь хоть какой-то постоянный заработок. Ирония судьбы состояла в том, что в ту пору он был довольно широко известен как писатель, – но не в библиотеке. Однажды один из сотрудников заметил в энциклопедии имя некоего Хорхе Луиса Борхеса – его очень удивил факт совпадения имен и дат рождения, но это и осталось для всех только совпадением.
В 1955-м (до 1973-го) – Борхес – директор Национальной библиотеки Аргентины, и в этом же году он возглавляет сначала кафедру немецкой, а потом – английской литературы в университете Буэнос-Айреса. Кроме того, он ежегодно совершает поездки по разным странам Европы и Америки, где читает лекции об аргентинской литературе. В конце 1920-х гг. у Борхеса заметно ухудшилось зрение (слепота была наследственной в семье отца), и к середине 50-х, когда он стал заведовать Национальной библиотекой, он почти полностью ослеп.
Последние 20 лет жизни Борхес не имел возможности ни читать, ни писать. «Я сказал себе: утрачен дорогой мир видимого; я должен сотворить иной мир вместо зримого, навсегда утерянного», – скажет Борхес. Он станет «на слух» изучать древние языки, открывшие ему целый мир скандинавской и англосаксонской литературы. Борхес – лауреат множества литературных премий, авторитет его имени фактически производит переворот в латиноамериканской литературе и выводит ее на мировой уровень.
Борхес как первый постмодернист : Обращение к жанрам массовой литературы – детектив в разных видах (интеллектуальный - «Смерть и буссоль», шпионский – «Сад расходящихся тропок»). Сыщик Эрик Лённрот – пародия на Огюста Дюпена, пытается обнаружить логику преступника, простое объяснение (убийство по ошибке) его не удовлетворяет. Мотив игры – преступник подыгрывает сыщику и расставляет ему ловушку, Лённрот не предотвращает преступление, а невольно ему содействует (разгадывает место и становится жертвой). Вся человеческая жизнь – игра. Мы притворяемся, что верим в реальность людей, они – создание авторской фантазии. Задача писателя – заставить нас сыграть в эту игру, не задумываясь о том, что мы в нее играем. Теперь нет различия реальности и вымысла – все игра. Мотив лабиринта (вилла «Трист-ле–Руа», где нашел свою смерть Лённрот) – пространственный лабиринт, поиск логики преступления – интеллектуальный лабиринт, придуманный Редом Шарлахом, разговор о встрече в новых перерождениях – временной лабиринт. Мотив зеркала – зеркала на вилле. Мотивы книги и библиотеки – именно библиотека убитого раввина помогла Лённроту построить логическую цепочку. Принятие за аксиому, что преступник мыслит мифами и совершает убийства по логике мифа.
«Сад расходящихся тропок» - соединение книги и лабиринта в пространственном и временном смысле. Книга как бесконечное количество возможностей, эта новелла – зачатки представлений о гипертексте. Жизнь человека – постоянно ветвящиеся дорожки и, по мнению Борхеса, каждый вариант реализуется, но в другом измерении (снятие ответственности с героя за выбор). Ю Цун убивает человека, открывшего ему эту истину, потому что этот вариант развязки тоже имеет право на существование. Новелла прочитывается на двух уровнях: как шпионский рассказ и как философское эссе о времени. Автор сознательно создает такой текст, чтобы было много уровней прочтения. Ни один из уровней не доминирует – нет иерархии. Самая большая истина в том, что нет никакой истины.
Филологические эссе-мистификации: «Пьер Менар, автор «Дон-Кихота» - якобы воспоминания о некоем писателе, который решил заново написать «Дон-Кихота, причем слово в слово так, как это сделал Сервантес. Сначала он хотел повторить и реконструировать в себе Сервантеса (выучил испанский 17 века, сдать правоверным католиком), но отверг этот опыт как слишком легкий. Менар решил придти к своей книге через собственный жизненный опыт. Смысл эксперимента – как восприятие личности автора накладывает отпечаток на прочтение книги. Текст Менара гораздо богаче по содержанию и порождает больше ассоциаций, ибо его писал человек начала ХХ века. «Три версии предательства Иуды» - рецензия на книгу Нильса Рунеберга, который пытается истолковать поступок Иуды: в первой редакции предательство – жертва человека (падение Христа до человека требует падения человека до предателя), во второй – аскетизм и умерщвление духа (Иуда совершил самое подлое преступление, проявляя грандиозное смирение), в третьей - именно Иуда был сыном Божиим (он принял облик человека со всей его низостью и несовершенством). Постмодернизм толкает нас к тому, чтобы мы смотрели на жизнь новым взглядом, изменили свои стереотипы.
Мифотворчество: «Тлен, Укбар, Orbis Tertius» - идея о том, что вымысел может обладать магической силой. Сначала статья о вымышленной стране Укбар в энциклопедии, зачем рассказ о литературе этой страны, которая не отображала действительность, а создавала ее (энциклопедия страны Тлён), затем заговор ученых, которые решили создать энциклопедию вымышленного Третьего мира, другой планеты. В Третьем мире мысли материализуются и вещи могут раздваиваться (два человеку ищут карандаш и оба его находят). Вымысел становится реальность и вытесняет реальность: люди начинают находить вещи из этого мира, дети изучают в школе его язык и историю вместо истории и языка своих народов. Мир становится Тленом. Автор пытается укрыться от этого в собственном литературном творчестве.
Основные метафоры и символы: лабиринт (пространственный или временной, как модель мира и метафора человеческой жизни), книга и библиотека (как сосредоточение человеческого опыта и цивилизации), зеркало (как другой мир, где неприемлемы наши представления и идеи, многовариантность мира).
